За день солнце немного подсушило землю, но в вечерних потёмках с реки вновь наползла промозглая сырость. Алесса перекинулась в своей комнате и, зажав в зубах узелок с одеждой и съерт, прыгала через лужи, периодически брезгливо отряхивая лапы.
— Погоди!
Услышав окрик, пантера обернулась, и давешний провожатый подбежал к ней, меся лаптями грязь. Остановился, с восхищением разглядывая южную кошку, и опомнился, только когда та оттопырила ухо двумя когтями, демонстрируя сосредоточенное внимание.
— Я… это… ты поосторожнее, вот. И ещё… я тебе подарочек мастерю — как вернёшься, он и готов будет. Только вернись… Меня Липкой зовут!..
Выпалил, да и был таков, только лапти засверкали, а пантера всю оставшуюся дорогу фыркала и трясла головой, с трудом удерживая смех. А Виллька, противный, ещё говорил, что прелести у неё сомнительные? Ха! К замаскированной дёрном и листьями яме подошла по-кошачьи тихо, так что ни ветка не хрустнула, ни листок не шелохнулся. Затолкала узел под облюбованный ещё днём сосновый корень, похожий на клубок брачующихся змей, прислушалась и принюхалась к запертому в лесу ветерку. Ничего и никого. Вообще. Зверьё будто вымерло, даже сова не рискнула гукнуть. Странно… Алесса обошла яму кругом, придерживаясь безопасного расстояния в десять саженей, и пометила чужую территорию. Карса подобной наглости точно не стерпит! После чего уселась спиной к сосне, да призадумалась, оставив бдительность внутреннему зверю.
Кока Лукич говорил, что в травоцвете лихачи переплывали реку, да не учли эльфов, пускающих исключительно тех, кто пользуется общими переправами. Но что, если не переправлялись, а сплавлялись? Силль-Тьерра, равно как и Алидара, берут исток в Сумеречных Лесах — родине и вотчине карс. Вполне вероятно, неудачники-звероловы, согнанные остроухими на берег, упустили зверя и поспешно ретировались от греха подальше. В то же время пропадает вдова Тасёнка… Так совпадение ли?
И, опять же, разгул нежити, о котором предупреждал её леший. Алесса ожидала увидеть вековые дубы, обсиженные граями,[6] орды лопарей, атаковавшие деревни и стаи волкодлаков величиной с матёрого бычка, а вместо этого повстречала вурдалчонка-недомерка да заморенного упыря, вымаливающего кровушки аки милостыньку. Странно… Пантера недоумённо почесала лоб, и озарение снизошло. Ну конечно! Рядом с эльфийскими владениями нежити не должно быть вообще, только если её не призвали. Или не произошёл сбой в заклинании: случайный либо намеренный…
Внезапно Алесса поймала себя на мысли, что начинает рассуждать, как Вилль. Она и раньше замечала перенятые у друга жесты, слова, поговорки; штаны стали казаться единственной приемлемой одеждой, а юбки — обузой; пропал интерес к украшениям, к оружию, напротив, возрос. Внутренний зверь стал послушным и в полнолуние не рвался из клетки на волю, не спросив дозволения у Алессы-человека. Это походило на взросление, когда погремушки сменяют лоскутные медвежата, а тех — цветочные и соломенные куклы, также отложенные со временем в сундук на место маминых платьев.
«Это кольцо нас изменяет», — то ли испуганно, то ли благоговейно прошептала пантера и насторожилась. Девушка тоже его почуяла. Этот взгляд, одновременно изучающий и жадный, будто пробующий добычу на вкус. Такой знакомый…
Она обернулась.
Карса, раздувая ноздри, стояла напротив и разглядывала её полыхающими красными глазами демона-ишицу. Тварь подошла с подветренной стороны.
ГЛАВА 7
Златень 1436 года от С.Б. Скадар
В Ильмарране говорят, что по-настоящему свободен лишь мертвец, раздавший долги при жизни. Но к чему такие крайности?! Эданэлю Ринвейну по прозвищу Аэшур достаточно было свободу утратить, чтобы понять её суть.
В раннем детстве Дан был любимым «птенчиком» и боязливо прятался под мамино крыло, спасаясь от восхищённых взглядов многочисленных тётушек. «Ути, какой хоро-ошенький!» Узнай сейчас об этом младший брат, расхохотался бы. Или сплюнул. Сочно и с выражением. С возрастом «хорошенький» мальчик превратилось в «обаяшку», а затем «привлекательного юношу и завидного жениха». Русанну Ринвейн годы не обошли стороной. Эданэль был единственным поздним ребёнком, и к тому времени, как ему исполнилось шестнадцать, ей стукнуло пятьдесят.
К ним в особняк зачастил дядя Руфин. Вот его Русанна просто на дух не переносила. Брата с сестрой более-менее мирило поделённое наследство — два ремесленных поселения ткачей-мастеров и несколько лавок сбыта — но в последнее время все разговоры сводились к нему, Эданэлю. Мать вмешиваться не велела, и юноша молча кипел в своей комнате, прислушиваясь к крикам из кабинета. Однажды всё едва не обернулось бедой.