Коул, конечно, помнил. Бродар Кейн спас его от Алой Стражи и потребовал Проклятие Мага в качестве награды.
— Хорошо бы ты не возвращал его мне, — с горечью произнес он. — Ненавижу это чертово оружие. Причина моего проклятия. Причина всех бед в моей жизни.
— Тогда почему бы не избавиться от него? — спросил Бродар.
— Не могу. Без него я — ничто. Просто сын шлюхи и убийцы.
— Никто не рождается «просто» чем–то. Имеет значение то, кем ты себя делаешь.
— Ты не понимаешь, — сказал Даварус. — Кинжал Проклятие Мага сделал меня тем, кто я есть.
— Не оружие создает мужчину, — ответил Бродар Кейн. — Мужчина создает оружие.
Коул опять заметил, как Рана смотрит в их сторону. Губы женщины изогнулись от отвращения. Ее презрение заставило Даваруса Коула почувствовать себя карликом — пока он не осознал, что она осуждает не его, а скорее того, кто идет рядом.
Вдребезги
Полумаг смотрел на спавшую Монику, грудь которой плавно поднималась и опускалась, все остальное в тусклом и грязном складском помещении пребывало в полной неподвижности. Мард, свернувшись клубком, пялился на деревянные стены. Может, он спал, а может и нет, по мнению Эремула, эти его состояния не особенно отличались. Бывший портовый работяга не открывал рта целыми днями, и Полумаг подозревал, что его ум окончательно зашел за разум.
Рикеру каким–то образом удалось добыть рома, обладавшего невероятно мерзким запахом — такого Полумагу не приходилось чуять за все тринадцать лет, проведенных в районе гавани. Мертвецки пьяный, Рикер валялся на полу, стиснув в руке бутылку.
«Странно, как мы цепляемся даже за самые поверхностные утешения». Когда–то Эремулу не за что было цепляться, кроме мести, и лишь осуществив ее, Полумаг понял, насколько пустая штука — ненависть.
Как ни прискорбно, прозрение не помешало большей части горожан ненавидеть его — так страстно, как ненавидят обычно сборщиков налогов и малолетних воришек. Когда он выбирался наружу, его оплевывали и осыпали проклятиями. Дверь склада измазали дерьмом, а позапрошлой ночью кто–то попытался зашвырнуть в окно зажигательную бомбу. Она так и не разорвалась, но укрепила Эремула в его решении.
Он не сводил глаз со спавшей Моники, а на сердце у него лежала невыносимая тяжесть: он знал, что проснулся рядом с ней в последний раз.
«Любовь — это жертвоприношение».
Эремул провел долгие годы в размышлениях над природой любви — в отсутствие практического опыта его уму и телу оставалось предаваться лишь теоретическим изысканиям. Любовь не могла сводиться только к физической привлекательности, размышлял он. Нечто столь эфемерное и мелкое не способно служить причиной начала и окончания войн, или заставлять мужчину пожертвовать собой ради любимой, или женщину — морить себя голодом для того, чтобы могли жить ее дети.
«Нет. Любовь — это просто готовность умалить тем или иным образом себя единственно из желания возвысить другого».
Полумаг запустил руку под сиденье кресла и извлек оттуда деревянную коробочку, прикрепленную снизу. Достав из самого глубокого кармана мантии маленький серебряный ключик, он вставил его в замочек. Щелкнув, крышка коробочки открылась.
Он посмотрел на то, что лежало внутри, — тонкий, ничем не примечательный кусок дерева, вырезанный из вяза. Полумаг осторожно извлек его из коробки и для пробы взмахнул им, стараясь не разбудить Монику. Двадцать лет назад его подарил юному Эремулу чародей Поскарус — один из учеников Салазара, который не понял бы, что к чему, даже проснувшись в объятиях оседлавшей его славной женщины. Тем не менее Поскарус был приверженцем традиций, самая важной из которых, по мнению престарелого мага, заключалась во вручении палочки новому ученику, удостоенному места в сообществе, обитавшем в башне.
Полумаг что–то пробормотал, и конец палочки осветился. Магии она хранила мало, ее хватило бы разве что на вспышку пламени или искру молнии. Но те, кто обладал даром, могли извлекать магию из таких предметов. Это погубит палочку, но Эремул надеялся, что добытое из нее волшебство даст ему достаточно сил, чтобы сотворить заклинание для лодки в гавани.
Последний долгий взгляд на Монику — и, не сводя с нее глаз, он протянул ладонь и, исполненный сожаления, нежно потрогал ее за руку.
— Что? — выдохнула она, заморгав темными глазами.
На мгновение Моника испугалась, но затем осознала, где находится. Ее неожиданная улыбка чуть не разорвала Эремулу сердце.
— Любовь моя, — сказала она с мелодичным тарбоннским акцентом. — Уже утро?
— Не утро, — медленно ответил Эремул, тщательно сдерживая обуревавшие его чувства. — Еще нет. Но тебе пора идти.
— Мне — идти? — повторила сбитая с толку Моника.
— Мы отправляемся в гавань, — объявил он. — Я посажу тебя на лодку, и ты уплывешь из Сонливии.
Глаза Моники округлились. У нее кончилась фиолетовая краска, которую она наносила на губы, а ее некогда блестевшие волосы были грязными, как у прочих обитателей Прибежища, но для Эремула она оставалась самым прекрасным созданием на свете.
— Ты отправляешь меня из Сонливии? — воскликнула она.
Радость, прозвучавшая в ее голосе, пронзила Эремула, словно удар кинжала, но он, презрев боль, выдавил улыбку.
«Жертвоприношение».
— Еще один Разрушитель Миров направляется сюда. Город на грани гибели. Чем дольше ты остаешься, тем больше опасность.
Моника обвила его руками.
— Спасибо, — прошептала она. — Но как же ты?
— Со мной все будет в порядке, — заявил он с деланой жизнерадостностью. — Собери вещи. Нам нужно поспешить, пока город не проснулся.
Моника ополоснула лицо водой из половины бочонка, стоявшего в углу комнаты, затем собрала немногочисленные пожитки и положила их в старую матерчатую сумку, которую перекинула через плечо. Полумаг наблюдал за тем, как она готовится к дороге, внезапно ощутив умиление и слабость.
«Жертвоприношение».
Когда они уже собирались выскользнуть из склада, Рикер захныкал во сне. Бутылка выпала из его рук и покатилась по грязному полу. Полумаг заколебался.
— Не могла бы ты вернуть ему ром? — спросил он Монику. — Не хочу, чтобы он начал тут бучу, если проснется.
Она подняла бутылку и вложила ее в пальцы Рикера с такой нежностью, что у Эремула задрожали губы.
Мард по–прежнему пялился в стену. Положив руку ему на плечо, Полумаг откашлялся.
— Я выйду ненадолго, — сказал он. — Не жди меня.
Мард в ответ даже не шевельнулся.
Сонливия выглядела почти мирной в свете звезд, их призрачное сияние сглаживало резкие черты гранитных зданий, которые толпились, словно воры в ночи. Благодаря предрассветной прохладе Эремул не слишком потел, катя кресло к гавани. Путь из Прибежища предстоял неблизкий, но не станет же Полумаг, будь он проклят, проводить последние часы с Моникой, заставляя ее толкать кресло.
— Куда я отправлюсь? — спросила она, пока они шли или, скорее, тащились — к гавани.
— Лодка, которую я заколдую, отвезет тебя к восточному концу пролива Мертвеца, — ответил Эремул. — К портовому городу Западные Врата на границе Ничейных земель. Там ты начнешь новую жизнь.
— Жизнь без тебя? — сказала Моника.
Ее голос дрогнул, и в горле Эремула встал ком.
— Жизнь, которой ты заслуживаешь, — ответил он шепотом. Помолчав минуту, он взял себя в руки. Что бы ни случилось в этом городе после того, как ты уедешь, я хочу, чтобы ты знала… Я хочу, чтобы ты знала, что ты привела меня в порядок.
— Я привела тебя в порядок? — повторила Моника. — Не понимаю. Ты имеешь в виду, что был сломлен?
— В каком–то смысле.
Эремул не успел сказать больше ничего — его внимание отвлекло движение впереди. На дороге появилась какая–то банда, и он взял Монику за локоть, желая защитить ее. Это были злобные оборванцы, бездомные бродяги, рыскавшие по городу в поисках каких–нибудь недотеп, оказавшихся сдуру на улицах в такой час. В другое время и в другом месте Эремул мог бы им посочувствовать, но злобные плотоядные взгляды, которые они бросали на него и в еще большей степени — на Монику, наполнили его страхом.