– Да, сэр, – лейтенант забрал блокнот у Шарпа и вернул его клерку. – Слышали, Бэйтс? «Уничтожено противником», – сказав это, лейтенант быстро ретировался.
Шарп посмотрел ему вслед. Гнев его не прошел, и он хотел на ком-нибудь его выместить, потому что из-за чьего-то предательства погибло столько людей. Французы были предупреждены, готовы к атаке, и сотни хороших солдат пошли на верную гибель. Он снова закричал, призывая музыкантов.
Подбежавшие двое нагнулись возле раненого Дэйла, аккуратно перекладывая его на носилки. Шарп спросил одного:
– Где госпиталь?
– В Ирландском колледже.
– Приглядите за ним.
Санитар пожал плечами:
– Конечно, сэр.
Бедняга Дэйл, подумал Шарп: его предали в первом же бою. Если выживет, будет признан инвалидом и комиссован из армии. Разбитое, ни на что не годное тело пошлют в Лиссабон, где оно будет гнить на набережной, пока бюрократы не убедятся, что все его снаряжение возвращено или возмещено. Все недостачи будут вычтены из нищенского жалованья, и только когда баланс будет сведен, ему разрешат погрузиться на грязный транспортник и отправиться в Англию. Там его и бросят без всяких обязательств. Если очень повезет, дадут путевой лист, обещающий возмещение расходов каждому, кто накормит его по пути домой, – но обычно армейские надзорные органы плевали на бумаги, стремясь побыстрее выкинуть инвалидов из своей юрисдикции. Дэйлу лучше умереть, чем со всем этим столкнуться.
Лейтенант Прайс, видя гнев Шарпа, отсалютовал на расстоянии:
– Разрешите разойтись, сэр?
– Разойдитесь и напейтесь, лейтенант.
Прайс облегченно ухмыльнулся:
– Да, сэр. Утренний смотр?
– Поздний. В девять.
Харпер слышал в голосе Шарпа подавленную ярость, но он был единственным, кто ее не боялся. Кивнув на мундир, он спросил:
– Не планируете сегодня посетить торжественный ужин, сэр?
Мундир был весь в крови Дэйла, темно-красной на зеленом. Шарп выругался и попытался ее оттереть, но безрезультатно. Он собирался пойти в Palacio Casares, но подумал о том, как маркиза желала увидеть битву и что в результате получила. Показать ей настоящего солдата, а не глянцевую карамельку в золоте и серебре, называющую себя воином? Мундир Харпера тоже был в крови, но Харпера ждала Изабелла. Шарп устал от одиночества, от неутоленного желания обладать этой женщиной с золотыми волосами. Ярость звала его во дворец: явиться и посмотреть, что будет. Поэтому он отмахнулся от ирландца:
– Увидимся утром.
– Да, сэр, – произнес Харпер ему в спину. Он долго смотрел Шарпу вслед, потом глубоко вздохнул: – Похоже, кто-то нарывается на неприятности.
Лейтенант Прайс поднял голову:
– Может, нам пойти с ним?
– Нет, сэр. Мне кажется, он нарывается на драку. Тот лейтенант струхнул, и он ищет другого. Вернется через пару часов, сэр. Дайте ему остыть, – Харпер усмехнулся и поднял флягу. – Сегодня для этого удачная ночь, сэр. Чертовски удачная ночь.
(обратно)Глава 8
Решимость Шарпа явиться к маркизе ослабевала по мере приближения к Palacio Casares. Он сказал Харперу, что не придет до утра, и поэтому просто не мог вернуться сейчас побежденным и поджавшим хвост. Но с каждым шагом он все больше и больше волновался о состоянии мундира.
Улицы все еще были полны людей из легких рот, ожидавших составления окончательных реестров и роспуска. Раненые на носилках и в телегах двигались навстречу ножам хирургов, убитые, по большей части, так и остались на пустоши. У тех же, кого пули миновали, вид был яростный и ожесточенный. Жители Саламанки старались спрятаться в тени домов, избегая прямых взглядов и надеясь, что солдаты не станут вымещать гнев на мирных гражданах.
Ворота Palacio Casares были распахнуты, арка освещена дрожащим светом смолистых факелов. Шарп, подобно боязливым горожанам, притаился в тени напротив. Он прислонился к стене и попытался разгладить свой залитый кровью мундир. Ему даже удалось застегнуть все пуговицы, включая верхние, и поднять по уставу высокий воротник-стойку, давно потерявший жесткость. Шарп хотел видеть маркизу.
Двор был залит светом десятков свечей, отражавшимся в струях фонтана. Вокруг бассейна виднелись силуэты в британских офицерских мундирах: большинство дышало прохладным ночным воздухом или курило сигары, другие бесцельно сплевывали на каменные плиты. Казалось, поражение не омрачило празднества: во дворе и в окнах горел свет, доносилась негромкая музыка – не энергичные военные марши, не разудалые звуки, уместные в солдатских тавернах, а нежные звуки музыки для богатых, дорогой, как хрустальная люстра. Шарп понимал, что если он перейдет на ту сторону улицы и войдет под высокую арку, он будет чувствовать себя столь же чужим, как при дворе короля Татарии[56]. Богатые развлекались, как будто мертвых, сраженных картечными залпами всего в четверти мили отсюда, никогда не существовало.