Я увидел то же самое: будто одна тварь напялила на себя по очереди все три лица, как маски. В моих кошмарах шепчет в окаменелом сне массивная неведомая туша, и сны ее проникают в мир живых, надевая нас, точно перчатки. Маски. Зеркальные забрала шлемов Социальной полиции.
Я долго размышлял о том, что такое эта тварь. Поначалу мне казалось, что это лишь метафора: миф, выдуманный мною, чтобы объяснить собственные ощущения. Теперь я не так в этом уверен. Кажется, тварь и мою маску напялила однажды – тот же безличный голод в моих глазах видел Хари, когда я впервые подошел к нему в тренажерном зале. Думаю, поэтому он и возненавидел меня с первого взгляда.
Он выбил из меня тварь в буквальном смысле – но это не помешало мне использовать Боллинджера так же безжалостно, так же спокойно и безлично, как Чандра употребил меня. Использовать, пока орудие не сломалось.
Наверное, это привычка. Наверное, так устроен мир. Эта сила вертит шестеренки цивилизации.
Но Хари… Вот тут ничего безличного не было: он ненавидел Боллинджера всеми фибрами души. Может, к этому все и сводится. Хари и эта безличная голодная тварь – может, они попросту естественные враги.
Хари все касается лично.
Я стану прятаться. Хари – нет; я вижу это в нем при каждом взгляде. Он выйдет на поле боя и надает всем по мозгам.
Странно даже писать об этом, даже перед самим собой признаться, что дикий, асоциальный громила Рабочий – выше меня. Вот и опять я соскальзываю: Хари не дикий, асоциальный громила Рабочий.
То есть… да, но не только.
Кажется, у меня не хватает слов. Он – Хари, вот и все. Это очень много.
Я пытался стать его учителем, а узнал больше, чем передал ему.
Я сказал Хари, что быть Актером все равно что день за днем возвращаться в тот сортир. Чего я ему не сказал, так это того, что я, Бизнесмен по рождению и воспитанию, захожу в тот сортир каждый раз, когда встаю утром. Так устроена жизнь на Земле. Неизбежно.
Потребляй и будь потреблен, пока не иссякнешь. Такова жизнь.
Здесь.
Мои длинные эльфийские уши улавливают поступь Хари по дорожке в дальнем краю двора. Сегодня я попрощаюсь и с ним.
Последними прощаются с теми, кто всего ближе.
Я прощаюсь с лучшим другом, который никогда мне не нравился.
Странный какой мир.
А тот, куда я отправляюсь завтра, еще удивительней.
Я буду искать тебя, Хари. Может, когда-нибудь, лет через двадцать, ты будешь сидеть в одной из таверн Надземного мира и смутно знакомый маг из Перворожденных поставит тебе выпивку. Как еще можно отблагодарить тебя за то, что спас мою душу?
Если бы только я мог спасти твою…
Во что встанет тебе избранная тобою судьба, я даже представить не могу.
Пожалуй, лучше надеяться, что тебя никто никогда нигде не заметит.
Глава первая
Богиней она работала на полставке, но место свое любила, и получалось у нее здорово. Она шла по земле и струилась в земле, и там, где ступала нога ее, цвели цветы и прорастало зерно; где простиралась рука ее, зимы были мягки, а урожаи щедры, летние грозы приносили ливень, теплый и сладкий, как просвеченный солнцем пруд, и весна пела обо всем, что растет и живет.
Перворожденные звали ее Эйялларанн – Поток сознания; покорители камней называли ее Тукулг’н – Утопляющая; для древолазов она была Кетиннаси – Обитатель реки; у людей она звалась Чамбарайей, богом реки; но вообще-то ее звали Паллас Рил.
Говорили, будто у нее есть в дальних краях любовник из рода людского, что на полгода она обретала смертное тело и жила там в мире с возлюбленным своим и дитятей. Иные утверждали, будто супруг ее есть сам господь, ее черная тень, темный ангел погибели и разрушения, и полгода, что проводит она обок него, – выкуп за мир, что своим телом она расплатилась, дабы удержать его за стеною времен и сохранить мир в подвластных ей краях.
Как обычно бывает с такими легендами, обе они равно верны и ложны.
Богиня на полставке не имела ни церкви, ни поклонников, не составляла догм, ее нельзя было умилостивить жертвами или призвать чарами. Она шла куда пожелает и следовала велениям сердца своего, точно прихотливым извивам своих берегов. Она любила свой край и все, что живет в нем, и все процветало под десницей ее. Единственная молитва могла тронуть ее – рыдания матери над больным или раненым ребенком, будь эта мать человеком или эльфом, ястребом или рысью, оленихой или крольчихой, – и то лишь потому, что смертная часть ее рассудка не забыла еще, что значит быть матерью.