— Ты, Щелкан, этого не бойся. Зверь ей не страшен. Сам знаешь. На охоте тебе не уступает. В лесу Аленка, что на печи. И кордон ей не страшен. Маленькой мышке не страшен стог сена... Так знай, куда держит путь Аленка. По старой привычке и теперь люди со мной, как с атаманом, совет ведут. Не только наш русский поселенец и ваш башкир или киргиз степной. Тропка-то одна у всех: от неволи к воле...
— А, как ее, воли-то, добьешься?
— Посчитай, летось Аленка вести пострашней лютого зверя из лесу привезла. Заводы в нашем месте будут ставить. За лесом по речонке. Потуже петельку затянут. Вишь, время-то какое. Ране тутотка лес отцом родным стоял, а ноне, вишь, сколь народу стало. Целое поселение. И все норовят к нам поближе.
— Деданька! — прервала его Аленка. — Разные люди селятся к нам, как я думаю.
— Знамо, разные. Есть и добрые и есть худые — такие норовят по-варнацки на большой дороге сладить, а кто прикержачивает. Всяко живут... Атаман же ватажный не разбойник иль кержак скитский, а защита народу от обидчиков. Хожалый намедни доносил: всему здешнему народу робить доведется на заводе. Вот и раскинь мозгами: старая вольная ватага вымирает? А где воля? Как мстить царю и воеводам, не знаю сам. Устарел я теперь. И смерть подходит...
Замолчал старик. Побелел, словно покойник, и больше до потемок слова не сказал.
К ночи опять непогодь разгулялась. Снова ветер по вершинам сосен загудел и метель завыла. Деду Власу стало хуже. Едва дышал.
— Аленка! — чуть-чуть он прошептал: — Достань-ка из потаенного места тряпицу!
Достала Аленка тряпицу и деду подала.
— Добудь-ка огонек! — приказал он Щелкану.
Тот достал камешек, добыл огонек. А когда на фитильке он замигал, дед сказал:
— Поднеси-ка огонек к ладошке! Гляди сюда! Поднес Щелкан огонек к дедовой ладони, посмотрел на нее и ахнул. На ладони самоцвет лежал. И такой! Сроду такого не видал.
Будто дед поймал луч солнца и в тряпицу завернул.
От огонька камень на дедовой ладони малым ребенком улыбался, то ручейками разноцветных огней в стороны разбегался.
У Щелкана дух захватило. Слова не мог сказать.
Аленка в это время новый камень доставала.
— Возьми, Щелкан, эти камни. Храни их... — Дед помолчал и снова продолжал: — Храни там, где лежат клады старых людей. Каждый горщик свой заветный и самый для него нужный камень перед смертью ложит туда, где его деды хранили... Положь и эти.
Он вздохнул раз, другой и на том скончался.
Плакала Алена. А Щелкан молча вспоминал о деде. Всплыли на ум долгие зимние ночи и дедовы слова, когда не спалось старику: «Много тропок возле нашей балагуши пролегло. И не зверь их проторил, а люди, как на юру живем. А кто на юру живет, многие ветры его обдувают. Лихих сторонись, но не шатайся, на то и грудь дана тебе. Да за народ держись — верная тропа...»
После смерти деда Алена стала еще дороже Щелкану. Не красавица она была, как Сулея. Зато светлей было Щелкану с ней. А то ли красная весна иль дедовы заветы сроднили их.
Люди дальше говорили: первый их сын был чисто дедушка Влас, такой же богатырь, с глазами, будто у ребенка, лучистыми такими. Малый — вылитый отец. По смелости же оба друг другу не уступали.
Было парнишкам у кого смелости набираться. Не зря про их отца люди сказки говорили. Умел он злые замыслы баев разгадать, а замыслы баев были страшны: кровью пахли.
Травили они поселенцев и башкир друг против друга, а сами прятались за людскую спину.
Не чужим умом, а своим доходил Щелкан, против кого народ надо поднимать.
Недаром, как стал он атаманом после смерти деда, баи и разная знать пуще огня боялись Щелкана. Целыми дружинами на ватагу Щелкана ходили. Так и говорили: «Атамана Щелкана идем взять живьем».
Ходили из разных мест: из Горного Щита — казаки, из степей — баи, тарханы...
Не раз бывало туго щелкановым ватажникам, но не за сказки люди ватагу Щелкана соколами прозвали.
И остров, где дреколья да пики и стрелы ватажники хранили, и сегодня Соколиным зовется.
Говорят, один какой-то князь из захудалого рода вздумал отличится. Решил ватагу Щелкана разгромить. Сжег весь курень деда Власа...
Запылали избы и в других местах. Курень сгорел, а люди в лес ушли. Будто провалились. Стоял, стоял князь с конниками своими, рядом с ним казачий сотник из Горного Щита. Ждали они Щелкана с повинной, но не дождались. От злости пировать принялись. Надо было время как-то убивать.
Пировали день, пировали другой, а в конце третьего одурели.
Вдруг один из княжеских слуг донес князю, что он знает тропу в пещеру, в которой прячется Щелкан с ватагой.
Обрадовался князь, а больше того сотник. «Заодно и клады, может, найдем», — говорили они. Зажгли факела. Не заметили, как и в пещере очутились.
А ночь темная выдалась. Пошли они за слугой, который им дорогу показывал, за ними воины, лучники и войско...
Дошли до середины пещеры и возле камня большущего очутились.
За камнем стояли Щелкан и его ватага. Что тут поднялось!
Откуда ни возьмись повалил дым с потолка пещеры, из стен, из-под земли огонь шел. Земля под ногами закачалась.
Потухли факела. Заметались в страхе воины князя. С криком «Нас предали!» бросился князь к выходу, а за ним все остальные, но у входа ждала их щелканова ватага.
— Не я тебя, князь, звал, Но раз ты пришел, — крикнул Щелкан, — так на честный бой тебя я вызываю!
Загремели сабли, клинки. Крики. Стоны. Дым. Огонь.
А потом враз все смолкло. Будто ничего и не было.
Где-то вдали глухо прозвучало эхо, и вековая тишина-хозяйка вошла в пещеру...
Когда же беда для ватаги Щелкана миновала, возле костра сели все отдыхать. Щелкан напомнил людям, что, принимая знак атамана деда Власа, он дал клятву сам себе — бороться до смерти с баями и князьями...
— Верно ты, Щелкан, проучил князя, — сказал Козьма, по прозвищу Серьга. — Не твоя бы смелость, лежать нам в земле или на колу вертеться, — продолжал он, поигрывая большущей серьгой в ухе.
— Без смелости нам нельзя, — ответил Щелкан. — У них и пушки и ружья. А мы чего: дреколья и пики — не шибко навоюешь. Пока проучили, а вот дальше как быть. Мозгами надо шевелить, — говорил он, подбрасывая в костер сухарник. — Ловко и ты, Кирин, дым им в пещеру подпустил. Клады им не видать, как свинье неба. И дорога им закрыта, да и человек двести их конников перешли к нам. Станом за бугром стоят...
Долго вели ватажники разговоры у костра. Немало было и шуток, смеха.
А что же дальше случилось с князем и сотником казацким?
Бились, кричали они оба, когда связывали их. Когда же в себя пришли, то удивились — будто им во сне привиделось все.
Первым в себя пришел сотник. Толстый, он и не чуял, что на камне лежал, а ногами в болото упирался.
Поглядел он кругом и ахнул: княжеская голова из болота пеньком торчала. Только злые черные глазки на грязной морде давали знать, что князь живой и в тине болотной замотался. Как он туда попал — и сам не помнил...
Ни пещеры, ни Щелкана, ни воинов. Тишина. Кругом болото, а за ним горы, лес. Совсем незнакомое место.
Как они добрались до своих — неведомо людям. Только в молве плетется, будто князь нагишом без малого в свой стан воротился, а сотник вовсе ума лишился.
На князя, говорят, вскоре напала такая вошь, что он от нее и сгинул.
Щелкан, как и все, после беды помаленьку, оклемался, новую избу срубил, еще дружнее зажил с Аленой, а потом, позднее, расплатился с Кудашом за обиды и плети. Отстегал Кудаша и как в землю провалился.
Вековечно — ну, как люди на Урале появились, — на Шаманаевом угоре разбойники шалили. И их проучил Щелкан. Спокойно стало.
Да разве обо всем расскажешь, что народ про Щелкана говорил, про его добрые дела для народа. Одних песен поется про него с десяток. Вот в одной так поется: