Ходила-ходила она по лесу, а в глазах темно. «Опять пороть будут. Ну, и пускай. Солью посыплю раны, скорей смерть придет», — думала девушка про себя, а самой становилось все хуже и хуже. Присела на берегу пруда — на пенек. Забылась, а потом решила: «Кинуться в пруд — и конец мучениям».
И только хотела было кинуться, да подружки догадались и принялись Дарью уговаривать как могли. Своих грибов ей в кузовок наложили, чтобы Аграфена не ругалась. И совет дали ей, как поступить дальше....
Послушалась Дарьюшка подружек. Наутро встала и, пока приказчик не потребовал к себе, оделась и тихонько к старухе в спальню пробралась. К той, конечно, у которой брошка потерялась. Вместо Дарьи барыне прислуживала уж другая девушка — подружка Дарьи, а потому помогла ей в беде. Спрятала за занавеской Дарью, пока барыня спала. И как та проснулась, Дарья кинулась ей в ноги... Та поначалу даже испугалась, но, увидав в руке у девушки брошь, уставилась на нее. Как учили подружки Дарьюшку — приди, пади в ноги к барыне, говоря:
— Вот, ваше господское величество! Возьмите взамен утерянной брошки. Она тоже золотая. Виниться не винюсь, оттого что вашей брошки не брала, а эту прошу принять.
Так и сказала Дарья старухе.
Но хоть и заверили Дарьюшку подружки, что старуха поймет и поверит, а брошку посовеститься взять, да ошиблись девчонки.
Старуха взяла в руки брошку и принялась ее вертеть. Подносила к свету, пробовала на зуб, а потом сказала:
— Встань, милая, с колен! Я тебя прощаю. Может, и эта брошка ворованная тоже, но я беру ее взамен украденной тобой...
Будто плетью, жарче, чем в пожарке, ударили Дарью. Без памяти воротилась она в подвал, в девичью каморку. Упала на нары и зарыдала. И так горько плакала она, что все девушки сбежались. Ведь свою последнюю радость она отдала, чтобы доказать, что не виновна и чтобы под плеть не угодить опять. Слезами и обидой изошло ее сердце. И все от бессилия перед господами.
Аграфена тут же доложила хозяйке, что с Дарьей опять плохо. Барыня спустилась в подвал. Наклонилась над девушкой и сказала:
— Ну, чего это ты опять расхворалась?
Увидав же на груди у девушки рубец незаживший, спокойно проговорила:
— Дело молодое. Все заживет. И брошка нашлась. Анна Наркисовна (так гостью-старуху звали) в моей спальне пелеринку примеряла и положила брошь на диван, а она за сидение завалилась. А тебе, Дарья, вот подарок от меня, да помни барскую милость. К свадьбе пригодится...
И Лугиниха достала из мешочка, с которым никогда не расставалась, нитку бус-стекляшек и Дарье подала.
Но в ответ Дарьюшка только покачала головой и, вдруг приподнявшись с подушки, задыхаясь, прошептала:
— Не приму я ваше подарение. Берегите себе. Может, пригодится. Придут еще, придут пугачевцы... Будет вам тогда на чем повеситься от страха.
В это время у нее в горле что-то заклокотало, голос сорвался, и голова откинулась на подушку. Мертвая рука свесилась на пол. Кровь струйкой побежала изо рта...
Этот древний и печальный сказ мне недавно поведали девушки в Златоусте со швейной фабрики, слышавшие его от старых работниц.
Мы долго сидели на берегу пруда и разговаривали о нашей жизни. На город ложились сумерки, всюду зажигались огни, и казалось, что светятся горы.
— Глядите! Глядите! — вскрикнули чуть не в голос несколько девушек: — Наша «Брошечка» сияет.
Так ласково называют они свою фабрику, потому что она, словно гигантская брошка, сияет всеми своими четырьмя этажами. Из огромных окон льется свет, как блеск самых ярких самоцветов.
С гордостью рассказывали девушки о своей работе, о том, что на фабрике работает не одна тысяча работниц и почти все они где-нибудь учатся, и у каждой свои мечты, свое молодое счастье.
Помню, был поздний час, мы возвращались с прогулки, но на улицах было еще много гуляющих.
Ленты огней опоясали горы. В небе над заводом застыло зарево. Молчаливо и сонно глядела Косотур-гора...
Сказание о Щелкане и Сулее
Было это лет за сто до Пугачева, а может, и больше. Кто знает... Только известно давно, что с далеких времен купцы и хожалые люди по древним дорогам Урала шли. Караваны верблюдов, нагруженных товарами, дни и ночи шагали из далеких стран по дорогам и тропам уральским.
Были эти купцы так издалека, что про них говорили: «Идут караваны оттуда, где солнышко просыпается, туда, где оно на покой ложится». Да, велик наш батюшка Урал!
В те поры, когда жил Щелкан, люди про Урал еще так говорили: «Стороной наш Камень не обойдешь и на самом быстром коне не обскачешь».
Вот и лезли люди на хребты, в дремучих лесах тропы торили, а кому любы были привалы лесные, навек оставались в горах и внукам своим завещали любить и хранить Камень-Урал, как и всю землю родную.
Уходили поколения из жизни, но о себе след оставляли: по сей день в бескрайней степени стоит Тамерланова башня, и если б камни могли говорить, о многом бы они рассказали.
А вот тот древний курган, будто белой шалью туманом одетый. Кто на нем тризны справлял? Чьи кости лежат в нем под землей?
A кто рыл эти шахты-копушки в горах? Кто выносил из них редкие самоцветы?
Да, заняться бы всерьез, немало бы можно прочесть в великой книге сказаний о жизни людей на Урале!..
Вот в одном из них так говорится о храбром Щелкане и красавице Сулее.
Будто в том месте, где горы со степью, как с любимой матерью прощаются, где солнышко в неоглядной купается, в давние времена люди табуны скота пасли, охотничали да горняцким делом промышляли.
Не по своей воле гнили в горах, не свой скот пасли, а хозяев-баев, тарханов.
Не было счета богатствам хитрого тархана Кудаша, что этой землей владел. Не было резвей и сильней скакунов во всей округе, чем у него.
До самых киргизских степей его пастухи с табунами ходили. Бесценными коврами разукрасил он свой кош. Крепко были закрыты пухом с лебедей стены коша. В самый крепкий мороз иль непогоду в коше тархана было тепло. Не долетал сюда вой ветра и песни метелей. Но зато гибли от лютых морозов и хвори повальной люди в улусах, пастухи замерзали в степи.
И то ли оттого, что два ветра — один с гор, а другой степной — день и ночь пастухов и рудобоев обнимали, то ли труд у людей характер закалял — был здесь народ смелый, характером твердый.
Вот в те поры и жил Щелкан. Жил в глухом улусе, Работал, как и другие, на Кудаша. Платил Щелкан ясак и воеводам. Одним словом, в двух шапках ходил: одна была байская, а другая ясашной звалась.
Жил Щелкан не один, а с братом. Юлтаем его звали.
Только разница была большая между ними: Юлтай был здоровущий, красивый, чисто сохатый по весне, а Щелкан невысокий, с лица рябой, но сильный и крепкий. Никто не умел быстрее и ловчее его медведя поднять из берлоги или угодить в стервятника на лету. И характером он был другим, чем Юлтай. Умел Щелкан ласковое слово отцу с матерью сказать и добрых людей не обидеть. А как рудобой будто сквозь землю видел. Так крепко знал Щелкан приметы камня — где он в земле лежал.
Юлтай же был ленив и хвастлив. Не раз люди шутили над ними, говоря: «Маленький Щелкан, да рябчик, большой Юлтай, да глухарь».
А уж врать был Юлтай такой мастак, что сам удивлялся своему вранью. Откуда что и бралось у него!
Хвастал же он все больше удачей, забыв, что удачи ведь разные бывают: у терпеливого в руке, а у хвастливого на языке.
Так и получалось с Юлтаем.
Щелкан то редкий самоцвет найдет, то хрусталь пудовый откопает, а Юлтай редко что находил. Больше на посулах жил.
И вот пришла пора для братьев, когда они до парней поднялись. Завязался между ними узелок и такой, что Щелкан бежал, родной улус покинул, а Юлтая заковал тархан Кудаш — и все из-за любви к красавице Сулее.