— Извини, дедушка, я должен распорядиться…
— Распоряжайся.
Когда Никитин спустился в баркас, старик сказал Зуйкову:
— Томится ваш офицер. Все мы томимся. На што я, мне бы сидеть да смотреть последние два года, а глаза не глядят. Охота, чтобы очистилось все от погани, чтобы надежда у людей появилась на лучшее.
— Мы их наладим, дед! — сказал Зуйков. — Так и пометем. Вот увидишь.
— Большая метла нужна. Надо ее по прутику собирать да туже связывать. Позавчера, когда племянник воду привозил, сказывал, что на Сучане шахтеры все в тайгу ушли в партизаны. Так бы весь народ поднялся, и куда бы те японцы и англичане делись?
— Поднимутся, да из России придут на помощь!
— Когда? На словах все хорошо, как в сказке. По тому, как все складывается, дело годами пахнет, а мой срок маленький, неужели так и помру, ничего не увидев?
— Увидишь, дед, поверь мне, увидишь!
Старик покосился на Никитина, который уже снова стоял на барже и отдавал какие-то распоряжения матросу Селезневу.
— Есть, гражданин капитан-лейтенант! — весело ответил Селезнев.
Старик повторил:
— «Гражданин»! Ишь ты, уже не ваше высокоблагородие, а гражданин. У нас еще здесь «благородят». — Он спросил еще, понизив голос: — Ты скажи мне, а вы не того, не из тех, не из красных случаем?
— У красных все товарищи: и командиры и матросы.
— Так, так, слыхал. Значит — не красные? — В словах старика слышалось явное разочарование.
Вернулись с берега Громов с Трушиным, и с ними человек без фуражки в солдатской шинели, накинутой на плечи, он прихрамывал. Ступив на баржу по утлым сходням, он скинул шинель и оказался в форме матроса. Громов уже тихо докладывал, поведя головой в сторону гостя:
— Матрос из экипажа. Его ищет контрразведка. Если найдет — расстреляет. Расстрелы здесь каждую ночь.
— Большевик?
— Наш…
— Фамилия?
— Он сейчас под другой фамилией. Скрывается. За парня могу ручаться.
— Не Ведеркин?
— Возможно, и он.
— Дело серьезное, Громов. Сам понимаешь.
— Сейчас все серьезное. Погибнет человек, а вины за ним, как и за нами, — никакой.
— Подбивал матросов к бунту?
— Правду говорил!
— Правда, Громов, — самая неприятная и опасная вещь.
— Разрешите ему побыть здесь, хотя бы до нашего отъезда.
— А потом?
— Оставим ему продуктов, отсидится у старика в трюме.
— Его найдут. Тем более он приметный — хромает.
— Ранили, из-под ареста бежал.
— Вот видишь. Нет, оставлять его здесь нельзя. Возьмем с собой!
— Есть!
— Сейчас уходим!
— Есть!..
Тяжелые дни Гарри Смита
Попав на «Отранто», Гарри Смит заскучал, как сказали бы его приятели с «Ориона», увидев тусклую физиономию своего Гриньки, всегда такого жизнерадостного, любившего шутку и острое слово. Сейчас он ходил по миноносцу как потерянный. Старший матрос, когда-то не последний человек на «Грейхаунде» и «Орионе», теперь выполняет обязанности юнги на камбузе и драит гальюны. И это бы еще ничего, хотя и несправедливо. Служба не вечна, да общительная душа Гарри изнывала в тоске от одиночества.
Только спрыгнув в шлюпку «Отранто», он сразу почувствовал вокруг себя непривычную пустоту. Лишь несколько сочувственных взглядов заприметил он, а остальные матросы и особенно боцман выказывали только любопытство с явной примесью недоброжелательства. Его встретили, как встречают футболисты своего бывшего члена команды, который сейчас играет за другой клуб.
Может быть, если бы Гарри Смит повел себя иначе с первых минут встречи с соотечественниками, то картина была бы иной. Прошел бы какой-то период карантина, в течение которого он бы показал себя с самой лучшей стороны, т. е. выказывал бы всеми доступными способами, как он рад, что возвратился на свой корабль, «траванул» бы что-нибудь о варварских порядках у русских, которые только чудом держатся на воде, приврал о своей тяжелой жизни среди «варваров».