Он потянулся за карандашом, и взгляд его остановился на замысловатых вензелях, изображенных на бумаге, покрывавшей стол. Как-то утром, когда у него перед глазами все еще стояли фрески Сикстинской капеллы (он видел их диапозитивы накануне у Мэррея Колдуэлла), он нарисовал замысловатые инициалы «М» и «Б»[1] на бумаге, покрывающей стол. На другой день, удовлетворенный этим своим произведением, которое давало толчок его мыслям, он разукрасил буквы красным и фиолетовым карандашами. Позже он добавил «Р. в. Р.»[2], инициалы Рембрандта, а затем пририсовал еще «О» и «Д»[3] в память того самого французского карикатуриста, который сказал, что художник призван изображать свое время. И хотя рисунки эти отнюдь не были выдающимся произведением искусства, тем не менее они помогали ему отвлечься и в свободные минуты будили воображение, плодом которого и явились следующие краткие заметки, набросанные карандашом:
Карпаччо — переливчатые интерьеры
Питер де Гох — рассеянный свет
Моне и прочие — нерассеянный свет
Тернер — краски словно сквозь призму воды
Эдуард Бэрра — сдерживаемый крик.
Но сейчас в этой сумрачной комнате, в окна которой хлестал дождь, инициалы не пробуждали в нем никаких чувств, кроме отвращения. Микеланджело в виде закорючки на бумаге! Тут скорее место рожице какой-нибудь хорошенькой девочки или орнаменту в стиле маори. А эти мудрые замечания! Совсем в духе бойкого чириканья журнала «Тайм». С раздражением он зачеркнул свои арабески карандашом и вымарывал их до тех пор, пока не прорвал бумагу.
Затем он открыл последние страницы календаря, где он вел что-то вроде дневника: здесь он записывал мысли, раздумья — только это и помогало ему скрасить скуку и однообразие работы.
«Огромный скачок в развитии искусства от Джотто до Рафаэля вызвал соответствующий рост интереса и внимания к искусству среди народа. Так, в Северной Италии у людей развился художественный вкус как раз в соответствии с тем уровнем, которого искусство достигло к тому времени. Пример — соперничество Леонардо и Микеланджело, внимание публики к этому соперничеству. Замечания Боккаччо о Джотто. Свидетельство Челлини о том, какой интерес вызвало у публики его соревнование с Бандинелли (проверить по справочникам)».
Эти строки были набросками того труда, который он собирался написать и целью которого было доказать, что люди всегда безошибочно выбирают хорошее, если им предоставлен выбор между хорошим и плохим. Он вспомнил о событиях сегодняшнего утра и нахмурился.
Но чего ему беспокоиться о мнении Дуга, Чарли и всей остальной компании? Ведь у глухого не спрашивают, какого он мнения о музыке. А может быть, картины его действительно мазня? Как это узнать? Ведь прошли века, прежде чем люди оценили Эль Греко и Вермеера.
Да и чего требовать от людей, которые и читать-то никогда ничего не читают, разве только то, что им приходится по работе: телефонную книгу, расписание пригородных поездов, отчеты о заседаниях парламента, Ежемесячник статистических данных и Бюллетень геологических исследований. Приходится только удивляться, как это после месяца такой работы человек не превращается в идиота, который не может связать и двух слов. А что уж говорить о Чарли — он работает здесь почти двадцать девять лет!
Было время, когда Берту хотелось быть хотя бы немного похожим на Мэррея Колдуэлла, главу местных знатоков искусства. Мэррей ему нравился, но Берт одновременно и завидовал ему и презирал его. Когда Мэррей появлялся на людях, он немедленно зажигал неоновую вывеску своей интеллектуальности, и тут уж все зависело от того, попадетесь вы на эту приманку или нет, а самому Мэррею до этого не было никакого дела. Поклонники кружились вокруг него, словно мошкара вокруг свечки. Мэррей получал огромное удовлетворение, оскорбляя людей, которых он считал ниже себя по культурному уровню. Способный пианист, он играл Бетховена на пьяных вечеринках только для того, чтобы услышать от Толпы осуждение и требование отбарабанить какую-нибудь популярную в данный момент эстрадную песенку.