— Ну а вообще-то какую-нибудь рыбу здесь ловят? Хапуку[8], например, попадается?
— Хапуку? Уходит отсюда хапуку. Раньше ее можно было ловить недалеко от берега, и ловить помногу, но с тех пор, как у берегов появились траулеры, она стала исчезать. Когда-то много ее попадалось, а теперь, вот уже сколько лет, я и вкуса ее не помню.
Старик взял предложенную сигарету и присел на подножку автомобиля. Глаза его скользили по разбегающимся веером волнам внизу.
— То же произошло и с другой рыбой, — продолжал он. — Не только с хапуку, но и со всей остальной рыбой. Поймать-то вы поймаете… всегда можно что-нибудь поймать. Но только по сравнению с тем, что было раньше, это пустяк. Как-то раз, когда тут собрался народ на праздник, мы втроем за несколько часов поймали полтонны, и только удочками. Мы взвесили улов на пристани. Теперь здесь и за неделю столько не наловишь.
Кириваи рассказала, как накануне вечером она охотилась за камбалой. С фонарем и острогой она исходила по воде вдоль берега около мили, но так ничего и не увидела; ничто не мелькнуло в воде, не взбаламутило песок.
Маориец кивнул.
— Вон там, — он показал на полоску песчаного берега метров двести длиной между двумя бухточками, наполнявшимися водой во время прилива, — там несколько лет назад камбала просто кишела. Потом этот берег начали распродавать по частям… В городских газетах печатались большие объявления. Люди приезжали, строились, привозили с собой сети и брали рыбу сотнями за один заход. А сейчас камбала ушла, нет ее здесь. Можете приходить сюда хоть каждый вечер, и ни одной не увидите. Мне пришлось бросить это. Работа такая, что с ног валишься, а за полночи поймаешь только одну-две рыбины, да и то если повезет. Нет, сетью я никогда не ловил. Я брал лишь сколько мне было нужно… А что же эти люди делали с сотнями и сотнями рыбин, которых вылавливали сетями? — Старик пристально посмотрел на меня своими глубоко запавшими глазами. — Ну, съесть всю эту рыбу они не могли и просто выбрасывали ее. Кучи рыбы гнили на берегу. Мухи… Вам за всю жизнь не довелось видеть столько мух. На моих глазах эти люди сотнями ловили камбалу, пересчитывали ее, а потом, еще живую, бросали гнить на берегу — у них даже не хватало ума пустить ее обратно в воду. Нет, в камбале они не нуждались. Все это им нужно было, чтобы потом похваляться перед своими приятелями в городе: «Ну и камбалы же мы наловили за субботу и воскресенье… Сотни!» Это все, что им требовалось. В рыбе они не нуждались.
— Ну а мидии здесь еще есть, правда?
— Да есть немного, только тоже все меньше становится, все труднее их находить. Чем больше тут появляется людей, тем меньше это нравится рыбе. Уж она-то знает.
Старик отвел глаза в сторону и пробормотал:
— Лучше бы люди боялись тут появляться, а не рыба.
Облака, словно источенные мельчайшими трещинками, закрыли солнце. Мы молча курили.
— Видите? — спросил маориец, показывая на лабиринт проволочных изгородей на берегу. — У этого пакеха[9] теперь собственный берег. Он принадлежит ему и никому больше. Подумайте только: его собственный берег! А в детстве я половину лета проводил тут на песке, а потом и мои дети тоже.
— Да, — отозвался я. — Ему, наверное, хочется иметь и свой собственный закат.
Маориец ухмыльнулся; зубы у него были выщербленные и желтые.
Сквозь щель в рваных облаках брызнуло солнце и осветило большое масляное пятно на поверхности бухты.
— Да, у меня тут земля, — продолжал старик. — Вы помните городок, через который проезжали по дороге сюда? Весь этот участок — от городка до конца бухты, где вам нужно поворачивать в горы, когда-то принадлежал моей семье. Ну а вон там моя ферма. Я покажу ее вам.
Мы зашли с другой стороны машины. Старик указал на стог сена, сложенный из тюков приятного желтовато-кофейного цвета, и обвел рукой чистый луг, повозку, что стояла под ивами, клочок вспаханной земли, небольшой дом, коровник и сад — до аллеи поблескивающих серебристой листвой тополей со стволами бронзового цвета.
— Отсюда вы можете видеть все сразу. Сейчас на меня наседают, хотят, чтобы я отдал под пляж прибрежную часть фермы. Заплатят мне? Конечно, заплатят, и немало. Но деньги скоро разойдутся. А уж если вы распростились с землей — все, конец. Моему народу следовало бы это понять лет сто назад.
Мы снова присели. Мимо нас проносились машины с опущенными стеклами; пассажиры, словно одеревенев, не сводили глаз с дороги.