— При обыске у вас обнаружена переписанная Иеронимом Беслером копия запрещенного сочинения «О печатях Гермеса».
— У кого сейчас нет запрещенных книг?
— Отвечайте только на вопрос! — повысил голос главный следователь. Вы собирались заниматься практической алхимией? Прибегнуть к черной магии?
— Нет! Нет! Вы ничем не можете доказать это. Сам папа посвящает досуг алхимии. Алхимия не является запрещенной наукой.
— Алхимия, как и астрология, если они не связаны с черной магией, действительно не являются науками запрещенными, — пришел на помощь второй инквизитор. — Святой отец спрашивает вас, не намеревались ли вы прибегнуть к черным таинствам, описываемым в сочинении «О печатях Гермеса».
Главный следователь повернулся к коллеге. Нахмурился и, не скрывая раздражения, сказал:
— Именно это я и хотел спросить… Но можете не отвечать. — Он опять уставился на переносицу Мирандо. — Вы же будете отрицать, что занимались черной магией?
— Да, святой отец.
— А у нас есть доказательства, что вы лжете! — закричал он, вскакивая из-за стола. — А ложь перед лицом Святой службы сама по себе преступна!
Второй следователь удивленно наморщил лоб и широко открыл глаза. Сочувствие его становилось совершенно открытым.
«Нет у тебя никаких доказательств», — подумал Мирандо.
— На диспуте в Саламанке вы утверждали, что святой дух является непременным атрибутом материи, — опять спокойно и тихо сказал главный инквизитор.
Внезапные переходы от гнева к спокойствию держали Мирандо в состоянии непрерывной тревоги и ожидания. Они мешали ему успокоиться и не давали сосредоточиться. Он не знал, надо ли ему говорить что-либо или дожидаться явного вопроса. На всякий случай он решил осторожно ответить. Он просто не мог сидеть молча. Пауза давила и мучила его.
— Я не помню, что точно говорил на диспуте. Но думаю, что эти слова могли мне принадлежать.
— Я не спрашиваю вас, говорили ли вы это! — Инквизитор опять повысил голос и раздраженно ударил ладонью по столу. Пламя свечей дрогнуло и зашаталось. Мутные восковые слезы упали на серебро. — Отвечайте только на вопросы! Меня интересует, что вы понимаете под святым духом! Можете теперь ответить, — спокойно добавил он.
— Я понимаю под святым духом мировую душу, как этому учат пифагорейцы и премудрый Соломон.
— Не изворачивайтесь! Слишком умным себя считаете.
Мирандо с ужасом увидел, как черная непрозрачная тень заслонила вдруг скалящийся череп. Потом в черноте высветилось белое как мел лицо. Незнакомый, коротко подстриженный человек не отрываясь смотрел на него сквозь стекла странных очков без оправы и дужек. Зловещая улыбка искривила рот человека. Блеснуло золото зубов. Мирандо услышал обращенные к нему слова.
Он сначала не понял их, словно произнесены они были на незнакомом языке. Но кто-то внутри него повторил их. И сама мысль как бы вдруг вошла в его мозг.
— Слишком умным себя считаете! Но ничего, мы знаем, как обращаться с такими умниками. У нас есть средства развязывать языки, — услышал Мирандо внутри себя, и видение исчезло.
— У нас есть средства добывать истину у таких, как вы, строптивцев, сказал главный следователь и небрежно махнул рукой в противоположный угол подземелья. Мирандо безотчетно обернулся. В красноватых отблесках огня он увидел дыбу, испанский сапог, бесчисленные клещи и крючья. В малиново-черной тени стоял человек в сером балахоне. Стоял как статуя, скрестив на груди руки. Даже глаза не поблескивали в черных прорезях балахона. У ног его, как спящая змея, свернулась веревка.
Мирандо почувствовал, как холодеет тело и медленный пот щекочет спину. А лицо, что привиделось ему, все стояло у него перед глазами, не таяло. Особенно уши пугали — острые, волчьи.
— Советую подумать обо всем этом, — сказал главный следователь, вставая. Хлопнул в ладоши. Заскрипела чугунная дверь. Гулко прозвучали шаги за спиной. Со звоном стукнули об пол алебарды. Два кавалера в черных масках выросли по обе стороны узника. Он нерешительно встал, почти теряя сознание от ужаса.
— Уведите его!
Трижды звякнули алебарды. Черная перчатка с аметистовым перстнем поверх замши легла на плечо Мирандо.
А он еще смел думать о допросе под пыткой! Какое безумие! При одном лишь воспоминании об этих крючьях…
Громадный палач в балахоне. Пылающие дрова. Малиновый блеск… Одиночная камера уже не так ненавистна. Странное создание человек. Чуть свернутые хищными треугольничками уши.
Мирандо мечется, как зверь в клетке. От стены до стены. Три шага вперед, три шага назад.
«Все во всем», — как писал Анаксагор. Мир един. Невидимые корпускулы, составляющие основу вещей, управляются теми же законами, что и светила. Говорить так — это значит впасть в страшную ересь. Но почему, почему? Неужели человек не волен доискиваться основ бытия? Разве бог так ревнив и мелочен? Кто пострадает, если людям откроются вдруг тайные пружины и рычажки мироздания? Весь видимый и весь невидимый мир живут по одним и тем же законам. Или мы оскорбим бога, прочитав его тайные скрижали, проведав сокровенные принципы, по которым он сотворил вселенную?
Бог со дня творения не вмешивается в наши дела. Иначе не вершились бы на земле мерзости и беззакония во имя его. И что есть Земля? Один из бесчисленных миров в бесконечном пространстве… Обитаемая пылинка на конце ногтя Предвечного. Что бы там ни говорили маститые теологи и всезнающие клирики, но смешно почитать Землю центром и венцом мироздания. Разве звезды восьмой сферы всего лишь светильники для нашего заурядного мира? Слишком прекрасны звезды, чтобы освещать беззакония и уродства жизни нашей. Гордыня непомерная для столь ничтожных существ. Разве евангелие не предписывает нам большего смирения? Сами бросают вызов богу в гордыне своей. Только необъятная вселенная может быть достойным обиталищем творца.
Необъятная… Страшно подумать, что там, далеко живут так же неправедно и мерзко. Неужели на чужих звездах творится то же, что и на Земле? Или планеты там мертвы, как пустыни? Тогда для чего столько места?
Но тише, тише. Об этом страшно говорить вслух, даже в бреду нельзя проговориться. За ним постоянно следят невидимые глаза, его всегда подслушивают чужие уши. Как будто бы самые обычные уши, но все в них волчье…
Мысленно он все еще там, на допросе. Это единственное событие за долгие дни и жаркие бредовые ночи заключения. Опять бесчисленная смена этих однообразных дней и ночей, отмечаемая лишь сгоранием свечи под потолком. Он все вспоминает, вспоминает. Находит новые, более удачные ответы на злобные обвинения тощего бритоголового следователя. Досадует и волнуется, что не сказал тогда именно так. Коротко, убедительно, спокойно. И язвительно вместе с тем. Готовится к новым вопросам. Придумывает их и тут же отвечает с достоинством, но так же смиренно, умно и чуточку язвительно. Видит грустные карие глаза другого, явно сочувствующего ему следователя. Мысленно называет его добрым, порядочным, не по своей воле занимающимся столь мерзким делом. Все реже обращает внутреннее око свое на тайны мироздания, все чаще размышляет об этих так непохожих друг на друга людях. Это его единственные знакомцы, его обитаемый мир, друзья и недруги, любимцы и ненавистники. Они ворвались в его тесную келью и сразу же заполнили ее. Нарушили его уединение, изоляцию, отрешенность. Он стал обитателем странной планеты, все население которой составляют узник и два чрезвычайных следователя Святой службы, столь разных следователя. Один следователь — фанатик, другой — сочувствующий. Он ненавидит Фанатика, он уже почти любит Сочувствующего.