Марик встретил мое замечание с отчаянием:
— Эллочка в плачевном положении. От тебя ей нет ни внимания, ни участия. Она много ест, чтобы доставить себе удовольствие. Другое ей недоступно. И это в доме, где мать не работает и все свое время могла бы уделять дочери. Ты в дневнике не расписываешься, она носит мне. Ты ее оценки знаешь? Тройки и двойки, вот какие оценки. Она толстая и некрасивая. Поэтому она тебя не интересует. Когда-то вы с ней гуляли, ты ей искала красивую одежду. А теперь у нее пальтишко с короткими рукавами.
Я смолчала. На Эллочку невозможно было что-то купить в последнее время. Она не помещалась в детские размеры, и поэтому я бросила поиски хороших вещей — промышленность их не шила, ни наша, ни импортная, а не потому, что не хотела.
Я ответила вслух:
— Знаешь, Марик, не надо мне шубы. Ничего мне не надо. Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы не говорил глупостей.
Марик, наверное, приписал мою жалобу на счет Эллочки. Что я страдаю из-за ее вида и положения, от бессилия в этом вопросе.
— Майечка, давай начнем сначала. Займемся Эллочкой на полную силу. В первую очередь ты как мать и как женщина. А я подключусь на любом этапе.
Я оставила его в заблуждении. Откуда у меня полная сила, если нет у меня никакой силы и взять неоткуда? А ведь должно еще было состояться выяснение отношений на почве того, что Эллочка еврейка. Время поджимало по возрасту.
Я тут же перевела беседу на эту больную тему. Посоветовала Марику как отцу подготовиться, чтобы не быть застигнутым.
Он посмотрел на меня странными глазами:
— С чего ты взяла? Что, обязательно?
— Обязательно. В жизни каждого человека еврейской национальности такое бывает. У Миши было. И у Эллочки будет. И некоторые на этой почве потом делают себе сильные глупости. И другим делают.
— А у тебя? — Марик спросил это с вызовом.
— Я жила в Остре. Там вокруг одни евреи. И считалось, что это хорошо. А потом я стала взрослая и сама разбиралась. А у тебя? — Я нарочно заострила вопрос взглядом прямо в глаза Марику.
— Я через такое прошел, никому не пожелаешь. Но то же была война. Я вопросов не задавал. Когда захотел задать — некому было. Отца и мать сожгли в синагоге, сразу, когда немцы пришли. И бабушку с дедушкой там же, и еще человек двести с детьми. Я убежал в лес. Специально тебе не рассказывал, чтобы не растравлять. Такие воспоминания до добра не доводят. Всем известно. Тут ты мне Америку не открыла. Поняла? Не у кого было спрашивать.
— А у Эллочки есть, с кого спросить. С нас она спросит. Имей в виду.
Да. И про Марика я ничего не знала.
Обрывки, обрывки, обрывки.
В общем, шуба отошла далеко на посторонний план. На повестку дня под Новый год встало совершенно иное. Я не стремилась испортить настроение Марику. Но сколько я могла носить ответственность в себе? Тем более что он первый начал перекладывать на меня все: и вес, и одежду, и успеваемость Эллочки.
И только в тот момент я осознала, что веду жизнь на нескольких фронтах: на остерском, тихоокеанском, и двух московских — Марик с Эллочкой и Репков. На четырех и даже больше.
Новый год отметили кое-как в семейном кругу. Эллочка обрадовалась велосипеду, но когда уселась, шины сдулись под ее тяжестью. Я обратила на этот факт внимание. Она — в слезы. Марик замахал на меня рукой, тут же схватил насос и подкачал шины.
Я подарила Марику хорошую записную книжку и китайскую авторучку с золотым пером. Он вечно записывал своих клиентов на клочках и терял.
А ведь я осталась без подарка, даже без мелочи. Тем не менее я нарочно проявляла веселость и непринужденность. Когда показывали «Кабачок 13 стульев», я громко подпевала, не считаясь с мнением Марика и Эллочки.
Да. Голоса у меня нет. И слуха нет. И ничего у меня нет.
Но дело не в этом.
Примерно через неделю после Нового года в почтовом ящике я обнаружила поздравительную открытку от Блюмы. Ничего плохого. С новым счастьем, крепкого здоровья. И подпись: «Твои родные Блюма, Фима, Фаня, Гиля». Меня не удивила подпись на открытке. Блюма есть Блюма.
Под предлогом смены замка на почтовом ящике я отобрала ключ у Марика и внутренне постановила: корреспонденцией занимаюсь только я. Для Марика отныне ящика не существует.
Нужен трезвый взгляд. Даже мужской. Кроме Репкова, разобрать ситуацию некому.