Сказал и замолчал. Дышит трудно, как лошадь.
Я, чтобы разрядить обстановку, говорю с улыбкой:
— А правда, что вы с самим Григорием Ивановичем Котовским были знакомы?
Ничего не ответил, только стал рукой стряхивать пылинки со скатерти. А никаких пылинок не было. Последние его слова ко мне такие:
— Мне ваш приход — такая ценность, что и сказать невозможно. Мне на вас, Майечка, посмотреть в последний раз и ничего дальше уже ждать не надо. Идите домой и ничего не бойтесь. И Эллу свою не бойтесь. И Мишу. И Марика. И себя в первую очередь не бойтесь. Идите.
Вот так. Напустил темноты. Ему что? Ему ничего.
Дома я долго искала мезузу. Решила в конце концов спросить у Эллы.
Элла сразу призналась с гордостью, что отдала «еврейскую железку», как она выразилась, в металлолом. При первом же мероприятии в новой школе.
А там одного серебра на сотни рублей. По тогдашним ценам. Помимо исторической памяти.
Я ничего не сказала. У меня язык отсох. Как Бейнфест приказал, так и отсох. Я отошла далеко-далеко в сторону. А в какую — лучше не размышлять.
Но дело не в этом.
Наутро домработница Бейнфеста позвонила с извещением: Натан Яковлевич умер.
На похоронах ни я, ни Марик не были — так распорядился покойный.
Его домработница — обыкновенная, деревенская, зашла к нам, принесла ключи, жировки, свидетельство о смерти. Попрощалась, как будто заходила продать крынку молока, и пошла себе в неизвестном навек направлении.
Но дело не в этом.
Нина Рогулина бывала у нас почти каждый день. Они с Эллой очень сдружились. Элла верховодила, Нина подчинялась.
Марик работал в мастерской на Арбате и дома по вечерам.
Починил наконец-то шахматные часы. Хвастался.
Я стучала на машинке, ничего не слышала вокруг. И молчала.
Как-то рано утром раздался крик Эллы.
— Мамочка! Мамочка! Помоги! Спаси меня, мамочка! Я умираю!
Я в полусне бросилась к ней.
Элла сидела на кровати. Толстые ноги раздвинула так, что было видно — вся в крови. То есть сначала я подумала, что Элла налила краски. Может, специально, может, случайно.
Она говорила быстро, громко, шепотом:
— Я ничего там не делала. Честное слово. Оно само. Из меня выходит кровь. Я умираю, мамочка. Я умираю. Я хотела в туалет по-маленькому. Только по-маленькому. Оно само. И животик болит, и спинка болит.
Элла говорила, как маленькая девочка. Как в те времена, когда я была с ней счастлива на море и она была худенькая и красивая.
Я крикнула Марику, чтобы вызвал скорую.
— Доченька, успокойся! Ничего страшного. Сейчас врач приедет.
Про гнойный аппендицит подумала, про прободение какое-нибудь подумала, черт знает про что подумала. А про месячные не подумала.
Скорая приехала быстро. Тогда еще пробок не было.
Посмотрели, успокоили.
Врач — старая женщина, отвела меня в сторонку и говорит:
— У девочки рано началось, ничего страшного. Бывает. Раннее созревание. Объясните ей по-матерински, по-женски.
Я извинилась, что, получается, напрасно побеспокоили.
Но врачиха заверила:
— Лучше лишнее побеспокоить. И знаете, ей запомнится такой факт. Это все-таки событие в жизни каждой женщины. Рубеж.
Я прилегла рядом с Эллой на ее кровать. Прямо на испачканную простыню.
Прижала девочку к себе и сказала:
— Доченька, ты теперь будешь совсем другая. Прошлое ушло вместе с кровью. У каждой женщины уходит. И у тебя уйдет.
Элла лежала рядом, вроде просто обнимала меня за шею, а вроде душила.
— Ой, мамочка, я так тебя люблю! Так тебя люблю! Я девочкам в классе расскажу, они не поверят. Мы обсуждали, но некоторые говорили, что бывает не у всех. А только кто красивый, и будет выходить замуж, и ложиться с мужем в постель. Чтобы потом делать детей. Я уже все знаю.
Я попыталась отодвинуться, но Элла крепко держала меня всей рукой, согнутой в пухлом локтике.
Вся моя жизнь сосредоточилась на буквах и цифрах. Я не покупала себе обновок, хотя у меня появились приличные деньги, никому не подотчетные. Тратить их не хотелось.
Из Остра вестей не поступало.
От Миши — раз в две недели короткая записка незначащего содержания.
Так прошел год.
Из Остра — ничего.
Я не беспокоилась, так как понимала, если что — сообщат.
Всегда каким-то образом если что — сообщают.
В отпуск Миша не приехал.
Написал, что отказался по уважительной причине, которую объяснять по военным соображениям не имеет права. В семьдесят первом осенью мы ждали его возвращения. Но он написал, что с товарищем направляется в Мурманск устраиваться на рыболовный сейнер — их там ждут.