– Чтобы ты оказал мне услугу, – робко ответил молодой арестант.
– Что такое? – переспросил Клод.
– Чтобы ты помог мне это съесть. Мне этого слишком много.
В гордых глазах Клода блеснула слеза. Он взял нож, разрезал порцию на две равные части, одну половину взял себе и принялся есть.
– Спасибо, – промолвил молодой арестант. – Хочешь, мы каждый день будем с тобой так делиться?
– Как тебя зовут? – спросил Клод Гё.
– Альбен.
– За что ты сюда попал?
– За кражу.
– Я тоже, – сказал Клод.
Действительно, с тех пор они каждый день делили порцию Альбена пополам. Клоду было тридцать шесть лет, но временами ему можно было дать пятьдесят, до того невеселы были мысли, одолевавшие его. Альбену было двадцать пять, но на вид ему можно было дать не больше семнадцати, столько невинности было во взгляде этого вора. Между этими двумя арестантами завязалась тесная дружба, напоминавшая скорее любовь отца к сыну, нежели брата к брату. Альбен был еще почти ребенком, Клод был уже почти стариком.
Они работали в одной и той же мастерской, спали под одной и той же кровлей, гуляли на одном и том же тюремном дворе, ели один и тот же хлеб. Каждый из обоих друзей составлял целый мир для другого. И они, по-видимому, были счастливы.
Мы уже упоминали о смотрителе мастерских. Этот человек, ненавидимый заключенными, зачастую вынужден был прибегать к авторитету Клода, которого они любили. Не раз, когда требовалось пресечь уже готовый разгореться бунт или скандал, неузаконенный авторитет Клода поддерживал официальный авторитет смотрителя. И действительно, когда нужно было сдержать арестантов, десять слов Клода заменяли десяток жандармов. Клоду не раз приходилось оказывать подобного рода услугу смотрителю, за что тот всей душой его и возненавидел. Его снедала зависть к этому вору. Он затаил в душе смертельную ненависть к Клоду, ненависть властелина по праву к властелину на деле, власти преходящей к власти духовной.
И это самый опасный вид ненависти.
Но Клод сильно привязался к Альбену и не думал о смотрителе.
Однажды утром, когда тюремные сторожа разводили арестантов попарно из камер по мастерским, один из надзирателей подозвал Альбена, шедшего рядом с Клодом, сказав, что его требует к себе смотритель.
– Чего ему от тебя нужно? – спросил Клод.
– Не знаю, – ответил Альбен. Надзиратель увел Альбена.
Прошло утро, Альбен не возвращался в мастерскую. Когда пришло время обеда, Клод решил, что Альбен где-нибудь на тюремном дворе. Но Альбена там не было. Когда заключенные разошлись по мастерским, Альбена не оказалось и в мастерской. Так прошел день. Вечером, когда заключенных развели, Клод искал глазами Альбена, но не нашел его. Видно было, что он очень страдает в эту минуту, так как он обратился к тюремному надзирателю, чего никогда раньше не бывало.
– Альбен заболел, что ли?
– Нет, – ответил надзиратель:
– Почему же он не появлялся целый день?
– А-а! – небрежно произнес надзиратель, – его перевели в другое отделение.
Присутствовавшие при этом разговоре рассказывали впоследствии, что рука Клода, державшая свечу, слегка задрожала, когда он услышал ответ тюремщика; но он спокойно спросил:
– Это кто так распорядился? Надзиратель ответил:
– Господин Н.
Смотрителя мастерских, начальника, обычно называли «г-н Н.».
Следующий день прошел так же, как и предыдущий, без Альбена.
Вечером, по окончании работ, смотритель г-н Н. совершал свой обычный обход мастерских. Завидев его еще издали, Клод снял с головы свой грубый шерстяной колпак, застегнул на все пуговицы серую куртку, печальную ливрею Клерво, – ибо в тюрьмах известно, что прилично застегнутой курткой можно снискать благоволение начальства, – и, стоя у станка с колпаком в руке, ожидал приближения смотрителя. Смотритель подошел.
– Господин начальник, – обратился к нему Клод. Смотритель остановился, наполовину обернувшись.
– Господин начальник, – продолжал Клод, – это правда, что Альбена перевели в другое отделение?
– Да, – ответил смотритель.
– Господин начальник, – не унимался Клод, – мне нужен Альбен, чтобы жить.
И тут же прибавил:
– Вам известно, что мне не хватает тюремного пайка и что Альбен отдавал мне половину своего хлеба?
– Это его дело, – сказал смотритель.
– Господин начальник, нельзя ли перевести Альбена обратно в мое отделение?
– Никак нельзя. Есть постановление.
– Чье?
– Мое.
– Господин начальник, для меня это – дело жизни и смерти, и все зависит от вас.
– Я никогда не меняю своих решений.
– Господин начальник, разве я чем-нибудь провинился перед вами?
– Нет.
– Почему же, – спросил Клод, – вы разлучаете меня с Альбеном?
– Потому, – ответил смотритель.
Дав это объяснение, смотритель прошел мимо.
Клод опустил голову и умолк. Бедный лев в клетке, которого разлучили с его собачкой!
Мы вынуждены признать, что горе, причиненное Клоду этой разлукой, ничуть не уменьшило прожорливости нашего арестанта, в некотором роде болезненной. Впрочем, с виду все в нем оставалось как будто по-прежнему. Он не говорил об Альбене ни с кем из товарищей. Он одиноко расхаживал по двору в часы прогулок и мучился голодом. Только и всего.
Однако те, кто его хорошо знал, замечали, что лицо его с каждым днем мрачнеет и приобретает выражение, не предвещающее ничего доброго. Вместе с тем он был еще более кроток, чем обычно.
Несколько заключенных предложили делиться с ним своим пайком, но он с улыбкой отказался от этого.
С тех пор как он услышал ответ смотрителя, он каждый вечер стал проделывать нелепость, казавшуюся весьма удивительной со стороны такого степенного человека. В ту минуту, когда смотритель совершая в определенный час обычный ежедневный обход мастерской, проходил мимо его станка, Клод поднимал голову и пристально на него глядел, затем голосом, в котором слышна была одновременно и мольба и угроза, произносил следующие три слова: «Как с Альбеном?» Смотритель делал вид, что не слышит, или же пожимал плечами и проходил мимо.
Однако напрасно пожимал он плечами, так как всем свидетелям этих непонятных выходок было ясно, что Клод что-то задумал. Вся тюрьма с тревогой ожидала исхода этой схватки между упрямством и решимостью.
Впоследствии выяснилось, что Клод как-то раз сказал смотрителю:
– Послушайте, господин начальник, верните мне моего товарища. Поверьте, мне вы хорошо сделаете. Запомните, что я вам это говорю.
Однажды в воскресенье, когда он находился во дворе и в продолжение нескольких часов все в одной и той же позе, обхватив обеими руками голову и опершись локтями о колени, неподвижно сидел на камне, к нему подошел заключенный Файет и со смехом крикнул:
– Какого черта ты тут торчишь, Клод?
Клод медленно поднял к нему строгое лицо и ответил:
– Я сужу одного человека.
Наконец вечером 25 октября 1831 года, когда смотритель обходил мастерские, Клод с треском раздавил стеклышко от часов, найденное им утром в коридоре. Смотритель спросил, что это за шум.
– Да ничего, – ответил Клод, – это я. Господин начальник, верните мне моего товарища.
– Никак нельзя, – ответил смотритель.
– А между тем – надо, – тихим и решительным голосом произнес Клод и, глядя в упор на смотрителя, добавил: – Подумайте. Сегодня у нас двадцать пятое октября. Даю вам сроку до четвертого ноября.
Один из надзирателей заметил смотрителю, что Клод ему угрожает и что его бы следовало посадить за это в карцер.
– Не нужно карцера, – с презрительной усмешкой возразил надзиратель, – с этим народом полагается быть добрым.
На следующий день, когда Клод одиноко и задумчиво прохаживался по двору, в то время как остальные заключенные дурачились на залитой солнцем лужайке на другом конце двора, к нему подошел заключенный Перно.