Моне не кривил душой. Еще и сегодня в его спальне в Живерни можно видеть „Негра“ в синих штанах, которого выдающийся уроженец Экса сумел написать с торжествующей силой и непререкаемым величием. Разве это, в дополнение к письму, не доказывает, что Моне испытывал искреннее восхищение Сезанном?»
Клемансо, в свою очередь восхищавшийся Моне, с такой же силой ненавидел Пуанкаре. «Он все знает, но ничего не понимает», — говорил он о нем. И сравнивал его с Аристидом Брианом, который, по его словам, «ничего не знал, но все понимал».
Клемансо во всеуслышание объявил о своем восхищении, опубликовав в 1928 году книгу под названием «Клод Моне. Нимфеи».
«Мне бы хотелось правдиво рассказать о том, что я видел, что чувствовал, что любил. Мне бы хотелось рассказать о Клоде Моне — человеке, целиком преданном самым высоким побуждениям, человеке, который осмелился взглянуть в лицо вселенским проблемам; рассказать о Клоде Моне — тонком лирике и человеке действия».
А ведь не будь Клемансо, Моне, может быть, так и не осуществил бы свою идею.
«Да, — продолжает Клемансо, — однажды я пришел к нему в мастерскую на втором этаже его дома. Он показывал мне „Нимфей“ — не очень интересных, но очень „правильных“. Мне они показались прекрасными. „Послушайте, Моне, — сказал я ему, — вам надо раскопать какого-нибудь богатого еврея и вырвать у него заказ на серию нимфей для украшения столовой!“ Мне кажется, из этих слов и родился замысел „Нимфей“, впоследствии выставленных в музее „Оранжери“»[212].
Благодаря этим самым нимфеям, родившимся с подачи Клемансо и при поддержке Бланш, старость художника, едва не обернувшаяся крушением, обрела новый смысл. Грандиозный замысел буквально заставил его возродиться к жизни. Будь поблизости подходящий собор, он не преминул бы использовать его стены для размещения своих полотен — этих огромных панно, которые, плотно примыкая одно к другому, должны были заполнить собой вогнутые своды так, чтобы у зрителя создалось впечатление, что он находится в центре гигантского яйца.
— Это не что иное, как стремление возвратиться к внутриутробной жизни! — с умным видом изрек психолог, к которому мы обратились за комментарием.
Но оставим психологам их мудрствования и попробуем расспросить каменщиков. Ибо нам известно, что Моне, не откладывая дела в долгий ящик, вызвал к себе Мориса Ланктюи — директора крупной строительной фирмы из Вернона:
— Я хочу, чтобы вы построили мне большую, очень большую мастерскую, в которой я буду работать над большими, очень большими вещами!
Получить разрешение на сооружение мастерской — уже третьей по счету — удалось лишь 5 июля 1915 года. Но Моне и не ждал разрешения. Возводить фундамент под новое строение он начал еще в августе предыдущего года. Его картины висели в Лувре! И никакой на свете супрефект ему не указ!
Первые земляные работы в северо-восточной части имения начались в субботу 1 августа 1914 года. Тогда еще никто не знал, что это была последняя мирная суббота! Последней субботой войны — Первой мировой — станет 10 ноября 1918 года.
«Войну объявили в воскресенье, 2 августа 1914 года, — рассказывает Саша Гитри[213]. — Я тогда находился у себя в деревне близ Жюмьежа. Новости дошли до меня около полудня. Час спустя я уже мчался в автомобиле в Париж. В Руане люди рвали друг у друга из рук свежие газеты. На выезде из Вернона нас остановили. Оказывается, в Париж на машинах уже не пускали…»
Возможно, Саша Гитри воспользовался этой задержкой, чтобы перебраться с левого берега реки на правый, где жил Моне, с которым он успел подружиться? Это предположение выглядит вполне вероятным, поскольку нам известно, что они поддерживали хорошие отношения и регулярно встречались. Так, в августе и сентябре 1913 года Клод провел несколько дней в Йенвиле, у «Зоаков», в небольшом имении, приобретенном Саша и расположенном неподалеку от аббатства Жюмьеж. Здесь он жил со своей первой и горячо любимой женой Шарлоттой Лизес.
Представьте себе, как расхохотался — громоподобно! — Моне, впервые явившись в дом Гитри и обнаружив на стене в передней устав «для гостей», сочиненный остроумным хозяином и включавший десять пунктов.
Пункт первый гласил: «Мы посвящаем этот первый пункт вам, нашему гостю, и говорим вам: „Добро пожаловать!“ Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что это просто фигура речи».