– Антракты здесь, дорогая моя, – часть спектакля. Их смотрят, спроси у любого завсегдатая. Во время антрактов закусывают, встречают знакомых, обмениваются впечатлениями… Это уникальное в своём роде зрелище. Вы согласны со мной, Можи?
Неприятный субъект едва заметно пожимает своими толстыми плечами.
– «Уникальное в своём роде» – это как раз то, что я хотел сказать. И тем не менее они не боятся подавать вам здесь вместо светлого пива помои с привкусом мастики. Пить в Байрете подобную мерзость! Они, видимо, за дураков нас принимают.
Я напрасно ищу в этом развязном, опустившемся типе хоть какой-нибудь признак облагораживающего его фанатизма. А ведь именно Можи одним из первых открыл Вагнера французам. Он буквально заставил их обратить на него внимание, упрямо, из года в год печатая статьи, где откровенный скептицизм неожиданно соседствует с неподдельным лиризмом хронического алкоголика. Я знаю, что Леон презрительно отзывается о его напыщенном, вульгарном слоге, а Можи язвительно называет Леона не иначе как «светским человеком»… В остальном же они прекрасно ладят друг с другом, особенно эти два последних месяца.
Затерявшись в огромном театральном буфете, я чувствую себя так далеко… нет, я недостаточно точно выразилась – такой отрезанной от всего, что меня окружает! Во мне ещё живёт демон музыки, во мне ещё поют и жалобно плачут ундины, стараясь заглушить громкое звяканье тарелок и вилок. Обезумевшие официанты в насквозь просаленных чёрных фраках носятся взад и вперёд с подносами в руках, и розоватая пена из пивных кружек попадает на тарелки с мясом под соусом.
– Как будто недостаточно их Gemischte-compote.[28] – ворчит недовольно Марта. – Этот Логе – удивительная посредственность, согласны, Можи?
– И совсем не удивительная, – снисходительно-шутовским тоном откликается Можи. – Я слышал, как он исполнял эту партию семнадцать лет назад, и нахожу, что теперь он поёт бесспорно лучше.
Марта не слушает его. Она пристально всматривается вдаль и направляет туда свой лорнет.
– Но… но это в самом деле она!
– Кто – она?
– Шесне! И с ней незнакомые люди. Там, в глубине зала, их столик стоит у самой стены.
С тяжёлым чувством, словно какая-то невидимая рука потянула меня назад, в мою прежнюю жизнь, я внимательно и боязливо изучаю расположенные в шахматном порядке столики: этот узел белокуро-розовых волос, несомненно, принадлежит Валентине Шесне.
– Ах! Какая досада! – вздыхаю я обескураженно. Марта опускает лорнет и внимательно разглядывает меня.
– А тебе-то что до этого? Ведь не боишься же ты, что она и тут уведёт у тебя Алена?
Я делаю робкую попытку встать на дыбы.
– Что значит «и тут»? И потом, ты говоришь таким тоном, точно это ей уже удавалось прежде, а я и не ведала…
– Говорить надо не «не ведала», а «не выгнала», – с трудом ворочая языком, благожелательно объясняет Можи.
Марта молчит, плотно сжав губы, и следит за мной краешком глаза. Вилка слегка дрожит в моей руке, Леон покусывает свой золотой карандаш и окидывает окружающих взглядом опытного репортёра.
Внезапно меня охватывает безумное желание схватить этого рохлю за волосы и со всей силой стукнуть его красивым и невыразительным лицом прямо об стол… Потом возмущение моё спадает, я сама удивлена этим странным, неудержимым взрывом гнева… Очевидно, музыка не идёт мне на пользу.
Вид этой Шесне напомнил мне Алена, и я представила его себе – лишь на одно мгновение – спящим, безжизненным, бледным как смерть…
Любовница моего мужа! Ну а если она и была любовницей моего мужа, что тогда?.. Вот уже целых два часа я повторяю про себя эти слова, но не могу вообразить такое. Я могу представить себе госпожу Шесне лишь в концерте, в вечернем платье или в элегантном костюме, с одной из этих малюсеньких шляпок на голове, которые она мастерит сама себе в своём собственном стиле… стиле Шесне! И всё-таки, если она была любовницей Алена… она должна была скидывать своё узкое платье, осторожно снимать свою маленькую шляпку… Но моё усталое воображение отказывается что-либо ещё вообразить. К тому же я не могу представить себе Алена, добивающегося, как это принято говорить, расположения какой-нибудь дамы. За мной он никогда не ухаживал. Он никогда не молил, не терзался, не ревновал. Он лишь подарил мне… клетку. И как долго мне этого было достаточно…
Его любовница! Почему эта мысль не вызывает у меня ни боли, ни обиды на мужа? Неужели я его уже совсем не люблю?
Я больше не могу, я бесконечно устала. Хватит об этом. Подумай лучше, Анни, что сейчас ты одна и свободна, ещё многие недели свободна… Свободна! Какое странное слово. Есть птицы, считающие себя свободными, потому что они скачут вокруг своей клетки, только крыло у них подрезано.
– Как, ты ещё не вставала?
Уже совсем одетая, я захожу к Марте, чтобы предложить ей вместе со мной побродить утром по Байрету; но она ещё нежится в постели, пухленькая, белокожая, с пышными рыжими волосами. При моём появлении Марта резко поворачивается и поспешно юркает под одеяло. Она зевает, потягивается… На ночь она не снимает колец… Хмуря брови, Марта бросает на меня недовольный взгляд:
– От тебя уже пахнет улицей! Куда ты собралась?
– Никуда, хотела немного пройтись. Ты нездорова?
– Плохо спала, начинается мигрень, лень одолела… Я ухожу, пожав на прощание руку этому бедняге Леону, который даже не встал из-за своего столика красного дерева, такого же уродливого, как и мой; не разгибая спины, он торопливо пишет, надеясь до обеда закончить положенные ему шестьдесят строчек… Совсем одна на улице! Я ничего не осмелюсь купить, слишком плохо я говорю по-немецки. Я лишь посмотрю. А вот и магазин в современном стиле, да это целый мир… вагнеровский мир. «Дочери Рейна» на фотографии тесно прижались друг к другу; все три с лицами обычных кумушек, одна из них косит, у них цветы в волосах, точь-в-точь моя кухарка в её выходной день. По краю металлической рамки извиваются не то водоросли, не то дождевые черви. И всё это стоит всего лишь десять марок. Я плачу.
Почему здесь столько портретов Зигфрида Вагнера? Почему только он удостоился этой чести? Ведь у «венецианского покойника», как называет его Можи, были и другие дети, и внешне они куда симпатичнее, чем этот молодой человек с добродушным, но безобразным носом. Тот факт, что Зигфрид дирижирует оркестром, а дирижирует он довольно скверно, не является тому достаточным оправданием… Запах капусты преследует меня и здесь… Все улицы Байрета похожи друг на друга, и, дойдя до конца Опернштрассе, я останавливаюсь в нерешительности, не зная, куда повернуть, направо или налево…
поёт за моей спиной дерзкая птичка.
– Клодина!.. А я не знаю, куда мне идти. Я так редко выхожу в город одна.
– А вот я – как раз наоборот. В двенадцать лет я уже носилась одна по полям, как маленький кролик… К тому же у меня был такой же белый задок, как и у него.
Заднее место играет в разговорах Клодины действительно слишком большую роль! Это единственное, что мне в ней не нравится.
И теперь, шагая рядом с этой раскованной Клодиной, я думаю о том, что Ален разрешал мне поддерживать знакомство с дамами сомнительной репутации, и даже весьма сомнительной, как эта Шесне или эта Роз-Шу, которая прежде всего выясняет, принадлежат ли по рождению к аристократическому обществу её возможные любовники, и строго запрещал мне встречаться с очаровательной Клодиной, которая не скрывает, что обожает своего мужа. А ведь знакомство с Клодиной было бы для меня куда полезней…
– По правде говоря, Клодина, мне непривычно видеть вас одну, без Рено или Фаншетты.
– Фаншетта ещё спит, к тому же от этой угольной пыли у неё чернеют лапки. А мой Рено работает над статьёй для «Ревю дипломатик», в которой на чём свет стоит чехвостит Деклассе. Вот я и ушла, чтоб не мешать ему, к тому же у меня сегодня с утра всякая дурь в голове…