– Объём талии – сорок два! – задумчиво произносит Клодина. – Ведь это скорее номер обуви, чем корсета.
– Анни?.. Анни, я же с тобой говорю!
– Да, да, я тебя слушаю! – ответила я, вздрогнув.
– О чём же я с тобой говорила?
Под инквизиторским взглядом золовки я совсем теряюсь и отворачиваюсь.
– Не знаю, Марта.
Она пожимает плечами, розовеющими сквозь белую кружевную кофточку с широкими проймами. Кофточка выглядит просто неприлично, но, поскольку у неё глухой ворот, Марта спокойно появляется в ней на улице, нисколько не смущаясь дерзких взглядов мужчин. Мне же за неё бывает неловко.
Вооружившись пульверизатором, она буквально поливает духами свои рыжие с розоватым отливом волосы. Свои прекрасные, пышные, такие же непокорные, как и она сама, волосы.
– Довольно, Марта, довольно, от тебя слишком хорошо пахнет.
– «Слишком хорошо» – такого просто не бывает! И потом, я всегда боюсь, что, глядя на мои огненные волосы, люди скажут, что от меня пахнет жареным. Теперь, когда ты больше не витаешь в облаках, я повторяю: сегодня вечером мы ужинаем в «Берлине», в ресторане «Берлин», дурёха!.. Угощение нам ставит Можи.
– Опять!
Это восклицание вырвалось у меня почти против воли, но Марта встретила его разъярённым, острым взглядом. Она куда смелее меня и сразу переходит в наступление.
– Что значит это «опять»? Можно подумать, что мы живём за счёт Можи. Позавчера мы его угощали, теперь его очередь.
– А вчера вечером?
– Вчера вечером? Ну это совсем другое дело. Он хотел показать нам «Саммет», знаменитый трактир. К тому же всё, что там подавали, было несъедобно: мясо не прожевать, а рыба переварена. Должен же он был нас за это вознаградить.
– Вас – возможно, но никак не меня.
– Можи хорошо воспитан, он нас не разделяет.
– Хорошо воспитан… хотелось бы, чтоб и на этот раз он проявил бы себя таким же воспитанным… как обычно.
Марта кипит от бешенства, но продолжает приглаживать щёткой волосы на затылке.
– Великолепно! Сколько в твоих словах иронии. Определённо, ты делаешь успехи. Всё это результат твоих встреч с Клодиной?
Она таким язвительным тоном произносит последние слова, что я вздрагиваю, будто она оцарапала меня ногтями.
– Знаешь, встречи с Клодиной вредят мне меньше, чем тебе – постоянное присутствие Можи.
Она оборачивается ко мне, кажется, что её густые волосы пылают.
– Ты вздумала давать мне советы? Это уже наглость, да, редкая наглость. Ты, кажется, собираешься учить меня, суёшь нос в мои дела. Тебе известно, что у меня есть муж? И как ты смеешь осуждать то, что Леон одобряет!
– Прошу тебя. Марта…
– Довольно, слышишь? И чтоб это было в последний раз! Господин Можи, в сущности, очень преданный друг.
– Марта, умоляю тебя, не продолжай. Можешь оскорблять меня, если хочешь. Но не пытайся изобразить из «господина Можи» очень преданного и бескорыстного друга и не навязывай Леону роль третейского судьи… или ты считаешь меня слишком глупой?
Этого заключения она никак не ожидала. От возмущения у неё перехватывает дыхание. Несколько мгновений она борется с собой и наконец, сделав над собой невероятное усилие, берёт себя в руки – это доказывает, что подобные вспышки гнева у неё нередки.
– Полно, полно, Анни… не злоупотребляй моей добротой. Ты же знаешь, какая я вспыльчивая, мне кажется, что ты нарочно дразнишь меня.
Она улыбается, но уголки её губ нервно дрожат.
– Ты ведь будешь ужинать с нами?
Я всё ещё колеблюсь. Она ласково обнимает меня за талию с той вкрадчивостью, что всегда обезоруживала Алена.
– Ты должна это сделать ради моего доброго имени. Пойми, ведь если нас четверо, люди могут подумать, что Можи ухаживает за тобой!
И вот мы снова с ней добрые подруги, но я понимаю, что наша дружба, давшая слишком глубокую трещину, скоро исчезнет, растает, как иней под лучами солнца. Я очень устала. После этой маленькой сцены на меня обрушился страшный приступ мигрени, его приближение я чувствовала ещё вчера. И всё-таки я ни о чём не жалею. Ещё месяц назад у меня не хватило бы смелости сказать Марте и половину того, что я думаю…
Мы едем в коляске слушать «Летучего Голландца»; отупев от боли, я молчу, нажимая пальцем на висок. Леону становится жаль меня:
– Опять мигрень, Анни?
– Увы, да.
Он сочувственно качает головой и смотрит на меня своими кроткими глазами доброго животного. Мне тоже последнее время очень жаль его. Раз Марта держит своего мужа под башмаком, то он вполне… Клодина сразу нашла бы нужное слово. Моя золовка сидит справа от меня и как ни в чём не бывало пудрит щёки, желая уберечь их от жары.
– Сегодня в театре мы не увидим Можи, – продолжает Леон, – он остался дома.
– Вот как? – равнодушно произносит Марта. Она кривит губы, пытаясь сдержать улыбку. С чего бы это?
– Он заболел? – спрашиваю я. – Может, выпил вчера слишком много грога?
– Нет. Но он считает, что «Летучий Голландец» – сентиментальная дрянь, неудобоваримая смесь итальянской и немецкой музыки, а все певцы – «грязные свиньи». Поверьте, Анни, я точно передаю его слова. Он говорит также, что при одной только мысли о рыбаке Даланде, отце Сенты, у него начинаются рези в желудке.
– Весьма оригинальная критическая оценка, – резко отвечаю я.
Марта смотрит куда-то в сторону и не выражает ни малейшего желания поддержать наш разговор. Навстречу нам в облаке пыли крупной рысью мчатся пустые ландо, а мы плетёмся чуть ли не шагом вместе с бесконечной вереницей экипажей. Этот кирпичный театр (Клодина права, он похож на газометр), окружающую его публику в светлых туалетах, ряды глупо хихикающих местных жителей – всё это я видела всего лишь четыре раза, но сейчас, подъезжая к театру, я испытываю такое же раздражение, какое меня охватывало иногда в Париже, когда я смотрела из своего окна на плоский, опостылевший мне горизонт. Но тогда нервы у меня были не так напряжены и рядом находился мой повелитель, следивший за тем, чтоб я не вышла из-под его воли, не смела мыслить и всегда опускала глаза.
Я признаюсь в этом только себе и этим никому не нужным листкам: Байрет меня полностью разочаровал. Антракты в «Парсифале» мало чем отличаются от парижского чая или приёмов у моей золовки Марты или же у этой отвратительной Валентины Шесне. Те же пересуды, то же желание посплетничать, позлословить или, вернее сказать, оклеветать кого-то, та же пустая болтовня о новых туалетах, о модных композиторах, то же гурманство, те же двусмысленности.
И снова меня мучит желание бежать! В Арьеже я любила смотреть на узкое ущелье между двумя горными вершинами, здесь я слежу потерянным взором за клубами дыма, уплывающими к востоку… Где мне укрыться от злобы, посредственности, от всего, что так приелось, что неизбежно повторяется каждый день? Быть может, Клодина права и я должна была последовать за Аленом даже против его воли? Ну нет, ведь подле него, в нём самом я бы увидела всё то, от чего мне хочется теперь убежать… Увы! Мигрень – очень грустная и трезвая советчица, и я, забыв о «Летучем Голландце», прислушиваюсь к её словам… Немного эфира, возможность забыться, погрузиться в сон – вот что сейчас мне нужно… Я сую марку старому капельдинеру и покупаю себе свободу, право на молчаливое бегство… «Эта госпожа больна…»
Я бегу, сажусь в экипаж, и вот я уже в своей комнате, где на моих домашних туфлях умильно спит Тоби, он радостно визжит, он не ждал меня так рано. Он-то меня любит!.. И я тоже люблю его. Только теперь я как следует разглядела себя. Вдали от этого человека с ослепительно белой кожей я уже не кажусь себе такой чёрной, я больше нравлюсь себе и похожа, как утверждает Марта, на изящную узкую амфору, в которой купают свои стебли две голубые чашечки дикого цикория. Клодина говорила так, словно грезила вслух: «Взгляните на меня, голубые цветы, глаза, опушённые густыми ресницами, вы словно прозрачный ручей, притаившийся в чёрной густой траве…», но её дружеская рука отстранилась…