С равнодушным видом я похолодевшей рукой глажу свою маленькую собачку. Марта опускает на лицо вуалетку своей украшенной розами шляпы, слизывает с губ излишек помады и внимательно в зеркале следит за мной. Ну нет! Она ничего не увидит!
– И давно это кончилось. Марта? Я слышала всякие разговоры, но ничего определённого.
– Давно ли? Да, довольно давно. Говорят, они расстались в прошлое Рождество… Скоро будет восемь месяцев, это уже старая история. Прощай, моя великодушная подруга!
Марта хлопает дверью. Наверняка думает: «Я нанесла ей ответный удар! Прекрасный удар! Пусть теперь говорит всё, что ей вздумается. Я уже заранее отомстила ей». Она думала, что убивает человека, а удар попал в пустую одежду.
Я совершенно подавлена, разбита, я сгораю от стыда, меня унижает то, что я видела, я не знаю, на что мне решиться, всё путается у меня в голове, я бесконечно устала. Одно я знаю наверняка: всякий раз, когда я буду видеть Марту, у меня перед глазами рядом с её дерзкой грациозной фигуркой будет возникать отвратительное багрово-синее лицо этого ужасного человека в помятом костюме… Так вот что такое адюльтер – неужели то, чем они занимались, называется любовью? Однообразные и скупые ласки Алена лучше, чем то, что я видела… и если бы я должна была выбирать… Но я не хочу выбирать.
И я не хочу также больше здесь оставаться. Пусть я не услышу «Тристана», не увижу больше Клодину… Прощайте, вечно ускользающая от меня Клодина! Ведь после тех бурных минут, когда Клодина почти догадалась, что так мучит меня, после тех полных смятения минут, когда я готова была её полюбить, Клодина упорно избегает разговоров наедине и лишь издали улыбается мне, как улыбаются, навсегда расставаясь с любимым краем.
Ничего не поделаешь, поищем другой путь! Лето уже на исходе. В первый раз мне приходит в голову мысль, что недалёк тот день, когда Ален пустится в обратный путь: я совсем по-детски представляю себе, как он поднимается на корабль с тяжёлыми мешками червонного золота, такого же красного, как его волосы.
Мне вспоминается одно место из последнего его письма: «Я заметил, дорогая Анни, что многие женщины здесь по своему типу похожи на вас. У наиболее приятных из них такие же тяжёлые и длинные чёрные косы, как у вас, такие же красивые густые ресницы, гладкие смуглые лица, они так же любят праздность и бесплодные мечтания. Здешний климат объясняет и извиняет эти их склонности. Кто знает, живи мы тут, многое бы в наших отношениях сложилось иначе…»
Как! Неужели и этот трезвый и положительный человек чем-то озабочен? Может, у него явилось смутное стремление исправить, улучшить наш… наш «распорядок времени»? Нет, нет, довольно с меня перемен, неожиданностей, разочарований! Я бесконечно устала, даже не успев начать жизнь сначала. Тихий чистенький уголок, совершенно незнакомые люди – вот и всё, что мне сейчас надо!
Я с трудом поднимаюсь и отправляюсь на розыски своей горничной… Она на кухне, в окружении четырёх маленьких Майдер, своим мощным баритоном поёт:
– Леони, надо уложить мои вещи, я сейчас уезжаю.
Она молча, в изумлении, следует за мной. Маленькие Майдер так никогда и не узнают конца этого французского вальса…
С недовольным видом она наклоняется над моим дорожным сундуком.
– А чемоданы госпожи Леон я тоже должна уложить?
– Нет, нет, я уезжаю одна, с вами и с Тоби. – И добавляю смущённо: – Я получила телеграмму…
По спине Леони нетрудно догадаться, что она не верит ни единому моему слову.
– Вы сразу же, как только всё будет готово, отправитесь с вещами на вокзал. А я туда приеду вместе с Тоби.
Лишь бы они не успели вернуться! Я то и дело смотрю на часы. Какое же счастье, что эти спектакли длятся так долго! Это и позволяет мне убежать.
Я плачу по счёту, даже не взглянув на него, и оставляю столь щедрые чаевые (я не знаю здешних порядков), что четверо маленьких Майдер в фартучках на бретельках начинают прыгать от радости. Здесь, во Франконии, не очень задирают носы.
Наконец мы с Тоби остались одни, на нём кожаный ошейник и дорожная меховая попонка. Он поворачивает ко мне свою чёрную мордочку, следит за каждым моим движением, он всё понимает и терпеливо ждёт, когда я надену на него стальной поводок, валяющийся на ковре. В моём распоряжении ещё четверть часа. Быстро пишу несколько слов Марте и вкладываю записку в конверт:
«Уезжаю в Париж. Можешь объяснить Леону мой отъезд, как пожелаешь».
У меня сжимается сердце при мысли, что я совсем одна на всём белом свете… Как бы мне хотелось оставить на прощание более сердечное письмо, чем эта записка Марте… Но кому?.. Кажется, нашла.
Дорогая Клодина!
Непредвиденные обстоятельства вынуждают меня срочно покинуть Байрет. Этот поспешный отъезд очень мучителен для меня. Только не думайте, что с Аленом, Мартой или со мной случилось какое-то несчастье. Я уезжаю, потому что всё здесь угнетает меня; Байрет не так уж далёк от Арьежа, а Арьеж не так уж далёк от Парижа, куда я теперь возвращаюсь.
Вы помогли мне осознать, что жизнь без большой любви бесцветна и тосклива. Я не знаю ещё, какое лекарство мне сможет помочь; я уезжаю, чтоб изменить свою жизнь и ждать.
Быть может, вы, вы, в которой столько веры и нежности, смогли бы удержать меня. Но после сада Маркграфини вы не хотите этого. Вы, вероятно, правы. Огонь, которым вы на мгновение озарили меня, вам нужно, конечно, целиком сохранить для Рено.
И всё-таки напишите мне, напишите хотя бы одно письмо.
Поддержите меня, скажите, даже если это неправда, что духовная моя нищета не совсем безнадёжна…
Потому что я думаю о возвращении Алена с таким смутным страхом, что сама не понимаю, на что надеюсь.
Прощайте, посоветуйте, как мне быть. Позвольте мне хоть мысленно на мгновение прижаться головой к вашему плечу, как в саду Маркграфини.
Анни.
Одиннадцать часов. Вот и Париж. Унылый и душный Париж конца лета. Я голодна, совершенно разбита, мне кажется, я вернулась с другого конца света, у меня одно только желание: лечь прямо здесь, на платформе, и уснуть. Предоставив Леони воевать с таможенниками, я нанимаю фиакр и удираю домой.
Экипаж останавливается у подъезда, на пороге тут же появляется привратник в жилете, без ливреи, и его жена, моя кухарка, щёки её в красных прожилках покрываются красными и белыми пятнами. Рассеянным взглядом я читаю на их угодливых лицах удивление, смущение, оскорблённое достоинство хорошо вышколенных слуг, с которыми обошлись не совсем корректно.
– Это вы, сударыня!.. Но мы не получили телеграммы.
– Я её просто не посылала…
– А-а! Я так и думал… А господин Самзен разве не приехал вместе с сударыней?
– Как видите, нет. Приготовьте мне что-нибудь на обед поскорее – всё равно что: яйца, отбивную… Леони сейчас приедет с вещами.
Я медленно поднимаюсь по ступенькам лестницы, а за мной следует поспешно натянувший свою зелёную ливрею с потускневшими пуговицами привратник… Я смотрю, как посторонняя, на этот маленький особняк, который захотел купить Ален… Я была против. Но моего мнения не спросили… Я полагаю, что хорошая квартира менее банальна и гораздо удобнее, чем небольшой особняк, да и стоила бы не так дорого…
Впрочем, какое теперь это имеет значение? Мне здесь всё безразлично, будто я тут остановилась проездом. На белой двери в мою спальню видны следы грязных пальцев. Электрическая лампа в коридоре треснула. По старой памяти я готова уже приказать заменить, вымыть… Потом, передумав, отворачиваюсь. Лишь когда я оказываюсь в своей жёлто-белой комнате, ко мне возвращаются кротость и малодушие и нервное напряжение немного спадает… За этим лакированным письменным столиком – на нём не так видна пыль – я написала первые строчки в своей тетради… На этой большой плоской кровати, где от моего худенького тела остался еле заметный след, я мучилась приступами мигрени, познала и страх, и смирение, и краткое подобие любви, и неудовлетворённую страсть… Чем же я буду жить теперь, когда в прошлое ушли страх, смирение и даже краткое подобие любви? Странно, как могло случиться, что столь слабое существо, как я, всегда нуждающееся в моральной и физической поддержке, неожиданно вдруг лишилось её и не погибло сразу подобно вьюнку, оставшемуся без опоры. Возможно, смерть не приходит… так скоро… Машинально я подхожу к висящему над камином зеркалу.