– О нет, вовсе нет, – протестует сова Барманн, – она выглядит гораздо моложе своих лет.
– Да, не правда ли? Не дашь больше пятнадцати. Вот так-то! Напускная серьёзность Марселя уже начинает меня стеснять, как вдруг дз-з-зинь… На этот раз – какой-то господин. Высокий, стройный господин, хорош собой. У него смуглое лицо, шапка седеющих каштановых волос, молодые глаза с усталыми веками, тщательно подстриженные белокурые, тронутые серебром усы. Он входит в квартиру почти как к себе домой, целует руку у тётушки Кёр и под беспощадным электрическим светом люстры насмешливо заявляет:
– Как отдыхают глаза в мягком полумраке современных квартир!
Эта шутка меня забавляет, и я бросаю взгляд на Марселя, но он и не думает смеяться: он довольно недоброжелательно смотрит на высокого господина.
– Кто это?
– Мой отец, – холодно отвечает он и направляется к вновь прибывшему, который ласково и рассеянно трясёт его руку, как нежно дёргают за ухо свою охотничью собаку.
Его отец? Вот так история! Вид у меня, должно быть, идиотский. Отец, с которым было немало хлопот, сразу видно. Сын почти совсем на него не похож. Разве что упрямый излом бровей? Но все черты лица у Марселя такие утончённые, что это не очень бросается в глаза. До чего странное выражение лица у моего «племянника», когда он смотрит на своего родителя, жёсткое и одновременно покорное! Как бы там ни было, он не кричит на каждом углу, что у него есть папочка; однако его отец кажется мне вполне благопристойным. Но голос крови у обоих явно не «вопиет», не оглушает ваш слух.
– У тебя всё в порядке, мальчуган? Много трудишься?
– Да, отец.
– Мне кажется, вид у тебя несколько утомлённый.
– О нет, отец.
– Тебе стоило бы пойти сегодня со мной на бега. Это бы тебя немножко встряхнуло.
– Но, отец, мне ведь нужно было разливать чай.
– Да, верно. Тебе нужно было разливать чай. Бог бы не простил мне, что я отвлекаю тебя от столь важных обязанностей!
Поскольку сова Барманн и антилопа-киприотка составляют вместе нечто уравновешивающее, одна воплощение властности, другая – податливости, притупляющей все слишком острые шипы, тётушка Кёр рискует осведомиться голосом менее елейным, чем обычно:
– Вы находите, Рено, что ипподром – вполне подходящее среда для этого мальчика?
– Но, дорогая сударыня, он увидел бы там очень приличных людей и, – добавляет он тихо, бросая взгляд в сторону госпожи Барманн, – гораздо больше израильтян.
Здорово, вот здорово! Меня просто переполняет с трудом сдерживаемая, радость. Если так будет продолжаться, английский фарфор, который я благоговейно держу в руках, усыплет весь ковёр. Тётушка Кёр, опустив глаза, чуть заметно краснеет. Нет, конечно, он довольно невежлив, но меня это страшно развлекает. («Просто веселишься до упада!» – сказала бы Люс.) Марсель пересчитывает цветы на ковре с видом барышни, которую не пригласили на танец.
– Вы, конечно, играли на бегах? – горестно спрашивает тётушка, на лице которой словно застыла печаль.
Высокий господин грустно кивает головой.
– Я даже проиграл. И тогда я дал десять франков кучеру фиакра, который и доставил меня сюда.
– Но почему? – вскидывая брови, спрашивает его сын.
– Потому что вместе с тем, что я проиграл, это составило круглую цифру.
«Пф-ф-ф!..» – фыркнула эта дура Клодина. Мой кузен… (но ведь если он отец моего племянника, значит, он мой кузен? Я и сама толком не знаю)…мой кузен оборачивается на этот неприличный смех.
– Вы не знакомы с моей юной племянницей Клодиной, Рено? Она дочь моего брата Клода, они недавно переехали в Париж. И они с Марселем уже лучшие друзья на свете.
– Ну, Марселя жалеть не приходится, – объявляет его отец, которому я протянула руку. Он всего-то какую-нибудь секунду смотрел на меня, но этот человек умеет смотреть. Взгляд как бы скользит зигзагом, незаметно задерживаясь на волосах, глазах, нижней части лица, на руках. Марсель направляется к чайному столу, я собираюсь последовать за ним…
– …Дочь Клода… – раздумывает мой кузен. – О, подождите минутку, я так слабо разбираюсь в генеалогии… Но тогда мадемуазель – тётушка Марселя? Ситуация чисто водевильная, не правда ли, дорогая… кузина?
– Да, дядюшка, – не колеблясь отвечаю я.
– В добрый час! Значит, мне предстоит повести двух ребятишек в цирк, если разрешит ваш батюшка Вам уже… сколько? Пятнадцать, шестнадцать лет?
Уязвлённая, я поправляю:
– Больше семнадцати!
– Семнадцать… да, эти глаза… Марсель, а ты хоть немножечко изменился оттого, что у тебя появилась подружка?
– О, – смеясь отвечаю я, – для него я слишком мальчишка!
Мой кузен Дядюшка идёт вслед за нами к чайному столу, он бросает на меня быстрый, испытующий взгляд, но я принимаю вид примерной девочки!
– Слишком для него мальчишка! Нет, в самом деле нет, – произносит он без всякой насмешки.
Марсель в замешательстве так неловко вертит в руках чайную ложечку из позолоченного серебра, что перекручивает ручку. Он вздёргивает изящные плечи и удаляется своей спокойной красивой походкой, закрывая за собой дверь в столовую. Мамаша Барманн уходит, бросая мне на прощанье забавное «Прощай, малышка!», она сталкивается со старой дамой с расчёсанными на прямой пробор белыми седыми волосами, похожей на множество других старых дам, которая садится в два приёма и отказывается от чая. Вот удача!
Мой кузен Дядюшка, проводив сову до самой двери, возвращается к чайному столику, он просит у меня чая, требует сливок, побольше, два куска сахара, бутерброд, нет не тот, что сверху, он, должно быть, уже засох, и что ещё? Мне близко и понятно такое чревоугодие, и Я не выказываю нетерпения. Он мне нравится, этот кузен Дядюшка. Очень хотелось бы узнать, какие у них с Марселем отношения. Он вроде бы тоже размышляет об этом и, макая в чай песочное печенье, спрашивает меня вполголоса:
– Мой сын говорил вам обо мне?
Ох, как неприятно! Что же делать? Что сказать? Я роняю чайную ложечку, чтобы выиграть время, совсем как в школе роняла ручку, и наконец отвечаю:
– Нет, во всяком случае, я не помню.
Это не так уж умно, но что поделаешь? Видно, это его ничуть не удивляет. Он ест. Ест очень аккуратно. Он совсем не старый. Этот папочка ещё молод. Меня забавляет его нос, немного загнутый, с трепещущими ноздрями. Из-под очень чёрных ресниц посверкивают серо-синие глаза. Уши для мужчины довольно красивые. Волосы на висках поседели и распушились. В Монтиньи был один красивый пёс, у него шерсть была точно такого же пепельного цвета. Ох! Он внезапно вскидывает на меня взгляд, застаёт меня врасплох и видит, как я его рассматриваю.
– Я вам кажусь уродливым?
– Нет, дядюшка, вовсе нет.
– Но не таким красивым, как Марсель, да?
– Да, конечно! Вряд ли сыщешь мальчика красивее него, и мало найдётся женщин способных с ним соперничать.
– Весьма справедливое замечание! Моя отцовская гордость польщена… Он не слишком-то общителен, мой сын, не так ли?
– Да нет! Он сам пришел ко мне домой позавчера, и мы с ним долго болтали. Он гораздо лучше воспитан, чем я.
– И чем я. Но меня удивило, что он уже нанёс вам визит. Ужасно удивило. Это настоящая победа. Мне хотелось бы, чтобы вы меня представили своему отцу, дорогая кузина. О, семья! Прежде всего я исповедую культ семьи. Я один из столпов старых традиций.
– И ипподрома…
– О, как это верно, что вы плохо воспитаны! Когда я мог бы повидать вашего отца?
– Утром, он в это время почти никогда не выходит из дома. Днём он посещает важных людей, увенчанных орденами, и вздымает пыль в библиотеках. Но не каждый день. Впрочем, если вы и в самом деле намерены прийти, я попрошу его остаться дома. Он ещё слушается меня, когда речь идёт о мелочах.
– Ох эти мелочи жизни! Только они и существуют, они заполняют всё, так что для больших дел места не остаётся. Скажите… где вам уже удалось побывать в Париже?