– Мой миленький Марсель, откровенно говоря, какое мне до этого должно быть дело?
Надо же показать, что я умею неплохо лгать, и скрыть от него, какое чувство раздражения и неловкости вызвали у меня его последние фразы. Я раздумываю о том, что должна лишить кузена Дядюшку своего доверия, я не собираюсь поверять свои секреты кому-то, кто тут же забудет о них у «этих» женщин. К тому же это отвратительно! Я словно слышу, как Дядюшка разговаривает с «этими» женщинами тем же приглушённым голосом искусителя, каким говорил мне всякие дружеские любезности. Когда «его» женщины грустят, он, может быть, точно так же обнимает их за плечи, чтобы приласкать, как меня всего каких-нибудь три недели назад? Чёрт его побери!
Невольное бешенство, охватившее Клодину, нашло выход в том, что она толкнула локтем в бок толстую даму, перегородившую ей дорогу.
– Что с вами, Клодина?
– Катитесь вы!
– Ну и характер!.. Простите, Клодина, я совсем забыл, что вы пережили такое горе. Я знаю, о чём вы думаете…
Его мысли по-прежнему занимает только Люс. Его ошибка немного ободряет меня, возвращает хорошее настроение, словно ветренице, которую расстроил любовник и утешает муж.
Погружённые в свои невысказанные мысли, мы наконец подходим к театру «Водевиль». И вдруг некий голос… который я услышала прежде, чем он заговорил… тихо произносит за моей спиной:
– Добрый день, примерные детки.
Я резко оборачиваюсь с таким суровым видом и меряю его таким суровым взглядом, что мой кузен Дядюшка разражается смехом. Он стоит рядом с каким-то господином, в котором я узнаю концертного завсегдатая Можи. Этому Можи, кругленькому и розовому, очень жарко, он вытирает платком пот, раскланивается с преувеличенным почтением, в котором чувствуется насмешка, что отнюдь не помогает мне успокоиться.
Я разглядываю дядюшку Рено, точно вижу его в первый раз. Мне прекрасно знакомы и этот короткий немного загнутый нос, и серебристо-бобровые усы, но не изменилось ли выражение его серо-голубых глубоких и усталых глаз? Я и не знала, что у него такой небольшой рот и такие красные губы. Морщинки на висках прокладывают маленькие стежки до самых уголков глаз, но мне это вовсе не кажется уродливым. Ох уж этот чудовищный бабник, он наверняка недавно ходил к «своим» женщинам! И я в течение целых двух секунд смотрю на него с таким мстительным видом, что этот кошмарный Можи, качая головой, решается заявить:
– За такое вот выражение лица я безо всяких объяснений лишал бы сладкого…
Я бросаю на него убийственный взгляд, но его выпуклые голубые глаза под дугообразными бровями выражают такую слащавую нежность, такое совершенное простодушие, что я фыркаю ему прямо в лицо… безо всяких объяснений.
– Ох уж эти пожилые дамы, – заявляет мой отвратительный Дядюшка, пожимая плечами, – они чуть что готовы смеяться без всякой причины. Я ничего не отвечаю и не смотрю на него…
– Марсель, что такое с твоей подружкой? Вы что, поссорились?
– Нет, отец, мы с ней лучшие в мире друзья. Но, – добавляет он со сдержанностью осведомлённого человека, – я полагаю, на этой неделе у Клодины были всякие неприятности.
– Не стоит слишком расстраиваться, – спешит вмешаться Можи, – куколкам настроение легко поправить, я знаю одно превосходное местечко, где, если купишь дюжину, дают тринадцатую штуку да ещё сбрасывают пять процентов с суммы счёта.
Теперь мой Дядюшка в свою очередь смотрит на меня так, словно видит впервые. Он властным жестом подзывает к себе Марселя. Когда они отходят в сторонку, я оказываюсь добычей толстенького Можи, который старается развлечь меня, – он, правда, не отличается изысканностью манер, но порою весьма забавен.
– Он здорово красив, этот юнец, тётушкой которого вы себя объявили.
– Я с вами согласна! На улице на него обращают внимание больше, чем на меня! Но я ничуть не ревную.
– И совершенно правы!
– Не правда ли, у него красивый галстук? Но он скорее подошёл бы женщине.
– Полно, не станем упрекать его за то, что у него есть что-то подходящее для женщины, – примирительно говорит Можи.
– Посмотрите на его костюм, видите: ни единой складочки!
Надеюсь, Марсель не станет рассказывать своему отцу о Люс? Не посмеет и хорошо сделает, если не посмеет! Нет, лицо Дядюшки было бы тогда совсем другим.
– Клодина, – говорит он, подойдя к нам вместе с сыном, – я хотел повести вас обоих в ближайшее воскресенье на «Бланшетту» в театр «Антуан». Но вы дуетесь, что же мне делать? Пойти туда одному?
– Нет, не одному, я пойду.
– И ваша озлобленность тоже?
Он пристально смотрит мне в глаза… и я покоряюсь.
– Нет, я буду любезной. Просто сегодня у меня неприятности.
Он по-прежнему пристально смотрит на меня, пытаясь угадать, в чём дело; я отворачиваюсь, словно Фаншетта перед блюдцем молока, которое ей хочется выпить, хотя она и остерегается чего-то.
– На этом я вас покидаю, мои примерные детки. Куда вы направляетесь?
– Выпить холодного чаю, отец.
– Это лучше, чем идти в кафе, – рассеянно бормочет Можи.
– Послушайте, Клодина, – доверительно говорит мне Дядюшка. – Я нахожу, что Марсель стал гораздо симпатичнее с тех пор, как сделался вашим другом. Я считаю, что вы на него благотворно влияете, моя девочка. Его старенький папа очень благодарен вам за это, знаете?
Дядюшка и Можи пожимают мне руку, и мы расходимся в разные стороны. Благотворно влияю на Марселя? Вот уж что меня совсем не волнует! Я лишена наставнической жилки. Благотворно влияю на Марселя? До чего же глупы, Бог мой, эти умные люди!
Мы выпили холодного чаю с лимоном. Но мой «племянник» нашёл, что я слишком угрюма. Я развлекаю его гораздо меньше, чем Шарли, и я прекрасно понимаю, что радости, которые я могу ему предложить, несколько иного сорта. Но тут уж я бессильна.
Вечером, после ужина, я читаю с рассеянным и отсутствующим видом, в то время как папа курит, напевая протяжные дикие мелодии, а Мели слоняется по квартире, взвешивая на ладонях свои тяжёлые груди. Кошка, раздувшаяся, огромная, отказывается от еды, она мурлычет что-то немелодичное, нос у неё чересчур розовый и уши горячие.
Ложусь я поздно, распахнув окно и закрыв ставни; перед этим, как и каждый вечер, совершаю тридцать шесть пробежек по комнате, обливаюсь тёплой водой, долго рассматриваю своё обнажённое тело в высоком зеркале, делаю гимнастические упражнения. Я чувствую себя какой-то вялой, разбитой… Моя милая Фаншетта дышит с трудом, она лежит на боку в своей корзинке, по временам вздрагивая и прислушиваясь к тому, что происходит в её раздутом животе. Я думаю, это случится совсем скоро.
Ничего не скажешь, совсем скоро! Едва я тушу лампу, как тут же вскакиваю от отчаянного «Мя-я-я-у!» Я снова зажигаю свет и босиком бегу к своей бедняжке: дыхание у неё учащённое, горячие лапы требовательно упираются в мою ладонь, она глядит на меня расширенными восхитительными глазами. Её мурлыканье прерывистое, неровное. Внезапно тонкие лапки судорожно сжимаются в моей ладони, и второе «Мя-я-я-у» звучит как сигнал бедствия. Позвать Мели? Но едва я делаю движение, чтобы подняться, как обезумевшая Фаншетта вскакивает, охваченная страхом, и пытается бежать. Я вынуждена остаться. Это внушает мне некоторое отвращение, но я постараюсь не смотреть.
После десятиминутного затишья положение осложняется: яростное фырканье («Фррр, фррр») перемежается с чудовищными воплями («Мя-я-я-у, мя-я-я-у»). У Фаншетты глаза на лоб лезут, тело её содрогается в конвульсиях… я отворачиваюсь. Снова фырканье, какая-то возня в корзинке дают мне понять, что там новорождённый. Но я слишком хорошо знаю, что моя бедная красотка никогда не ограничивается одним-единственным экземпляром. Вопли возобновляются, лапа обезумевшей Фаншетты царапает мою руку, я упорно отворачиваюсь. После трёх подобных приступов наступает наконец полная тишина. Фаншетта опросталась. Я в одной рубашке бегу на кухню, чтобы принести молока, что даёт ей время завершить все свои дела. Я нарочно медлю. Когда я возвращаюсь, неся блюдечко с молоком, моя измученная красавица уже протягивает мне навстречу свою мордочку счастливой матери. Полагаю, теперь я могу взглянуть…