— Матерь божья! — отшатнулся, как от привидения, Верига. — Неужто это ты, Самойло? Люди, да это же его голос! — И он в полной растерянности шагнул к кобзарю, перекрестился и подошел к нему, как к святой иконе.
Кобзарь смутился и тоже встал.
— Хоть и не узнал ты меня, Гнате, но все-таки давай поцелуемся. Встречал я твоего побратима, и он о тебе спрашивал. А меня Кирилом люди зовут, я и есть тот парубок из Ольшаны, что вызвался на колоду вместе с твоим побратимом.
— Кирило Кладинога? Братику мой! Как же я тебя не узнал? Ну, а побратим мой как же?
— Тоже был на Кафе, камень ломал, а мне довелось-таки волю добыть.
— Сам или еще как? — спросили с лавки.
— Есть у меня побратим Покута, до скончания живота благодарить буду, он и выкупил меня.
Верига покраснел: вот и люди слышат — забыл о побратиме, а Покута, может, потому и в поход ходил, чтоб своего побратима разыскать. Он виновато посмотрел на соседей, на свою саблю — сколько лет висит без дела, а хозяин уже вовсе гнездюком стал, гречкосеем. От горькой обиды даже головой покрутил Верига и тяжело вздохнул, словно говоря: была бы у дочери мать — давно бы возвратился на Сечь.
Ярина сидела, все еще завороженная рассказом отца. Верига посмотрел на нее и залюбовался. Случись казак — девка уже в самой поре, а за гречкосея негоже такую казачку выдавать. Тогда бы вместе с зятем — на Сечь. Гей, море, играй, море, играй! На душе у Вериги стало сладко и привольно.
Слушай, Кирило, чую на себе вину, будь теперь и ты мне побратимом: вот тебе пристанище, и хата, и хлеба кусок. Я при людях говорю тебе, Кирило!
Кобзарь закивал головой.
— Благодарю на слове, пане добродию. Божьему человеку где горбок, там и домок, а вот люду православному негде голову приклонить. Как у Маслова Става отобрали у казацкой старшины пушки и клейноды, так еще хуже, чем при турецкой неволе, стало: выписчиков сделали посполитыми, а посполитым по четыре, по шесть дней на неделе барщину отбывать; людей от веры православной в унию загоняют, а церкви в аренду сдают.
— Правду кобзарь говорит, — зашумели на лавке. — Истинное слово: уже в Немирове церковь под унию забрали.
— Да чтоб я ходил кланяться рендарю, — сказал Мусий Шпичка, — да еще и дудек [Дудек – польская монета] платил за то, что разрешит ребенка окрестить?..
— А будете сидеть да молчать, так и придется платить, — продолжал кобзарь. — Поляки хотят искоренить Украину, земли забрать, церкви отдать под унию...
— Отрыгнет им земля народную кровь.
— Отрыгнет. Слышу, как гудит уже землица...
Воцарилась тишина. Казалось, все прислушивались...
Наконец Ярина сказала просительно:
— Сыграйте, дедушка!
Кобзарь взял со скамейки кобзу, тронул руками струны и под их говорок, словно про себя, промолвил в раздумье:
— Ой, загудит земля от тысячи и еще тысячи ног! — Потом резко вскинул голову, так что чуб рассыпался по лбу, лицо его заострилось.
Струны уже рокотали, но густой бас покрыл их рокот:
— Будет еще братцы...
...Будет вечно слава,
Будет с казаками,
Будет с друзьями,
Будет с рыцарями,
Будет с добрыми молодцами.
От слов этих защекотало в горле Вериги. Увлажненными глазами он обвел хату. Хлопцы у порога зашевелились, потихоньку заговорили между собой.
— Чего загоготали, ровно гуси! — прикрикнул на них Гаврило. — Человек беду вещает, а вы радуетесь. Лихо б ее задавило, ту войну! Перехватишь или недохватишь — все волкам пожива.
— А сами, вишь, и волков не побоялись, когда пробирались на край крещеного света, — сказал Гордий Недорезанный, с искалеченной рукой и кривым глазом. — Да что там волк! Зверь с голоду нападает — его головешкой можно отогнать, а вот с татарином повстречаешься — на аркане будет гнать до самого до Перекопа. И все равно народ в степь подается.
— Земли тут не мерены, не паханы, — отозвался Гаврило.
— Были и там земли тучные, хлеба богатые. Нет, все-таки воля зовет человека.
Гаврило и сам потому оказался на хуторе Пятигоры, но не любил, чтобы младшие учили его уму-разуму. Не зная, что ответить Гордию, он только махнул рукой.
— Сегодня воля — завтра неволя. Нет, вижу-таки, не знали покоя деды, и дети наши не будут его знать!
— На том наша сила и слава держится, — сказал Верига, — а то бы давно уже либо турком, либо поляком назывался.