— Иди к дьяволу, чертов сын, и жди там своего пана Лаща!
Ротмистр уронил саблю и плюхнулся навзничь в воду.
Остап не отрывал глаз от девушки, у которой при каждом ударе Кривоноса светлел взгляд. Зависть к атаману душила казака, и он, сам того не замечая, нервно кусал губы. Вдруг на коня вскочил гайдук, который раньше незамеченным вышел из воды, и с места взял в карьер.
Первым опомнился Остап. Он хищно вытянулся над гривой коня и ветром полетел вдогонку. Гайдук скакал, слившись в одно с конем, и только изредка поворачивал голову, перепуганными глазами измеряя расстояние до казака. Остап выхватил саблю и крикнул:
— Не уйдешь, аспид! Выбирай, блюдолиз: жизнь или рыцарская смерть?
Гайдук наотмашь взмахнул клинком и с озверевшим лицом приподнялся в седле. Кони затанцевали под ними, сабли взвились, как языки пламени.
Ярину словно волной подняло при виде поединка, она встрепенулась и вопросительно посмотрела на Кривоноса. Атаман осокой вытирал свою саблю и веселыми глазами следил за боем. У Ярины, казалось, перестало биться сердце. Остап, как лоза, изгибался в седле, под ним вьюном вертелся конь, его сабля молнией сверкала в руке. А гайдук бил, как молотом по наковальне. Над степью тонко звенела сталь, а на землю золотым песком сыпались искры.
— Будет тебе забавляться, Остап! — крикнул Кривонос, кинув свой клинок в ножны.
Конь казака, будто услышав команду атамана, быстро обскакал гайдука слева; Остап играючи перебросил саблю в другую руку, и не успел гайдук глазом моргнуть, как на его голову опустился горячий клинок. Тело закачалось, потом склонилось набок и тяжелой тушей сползло в траву.
К пруду уже сбежались все, кто был на хуторе. От крови и закатных лучей солнца вода в пруду стала красной, а лица у людей были бледные и перепуганные: они только сейчас пришли в себя и тяжело задумались над тем, что сгоряча сотворили. Это ведь были не простые хлопы, а панские гайдуки. За убитого хлопа пан разве что сорок гривен заплатит, а посполитый или казак за вину и жизнью своей не откупится. Казака за самую малую провинность панские прислужники такими муками казнят — с ними и басурмане не сравняются. Старшие дети посматривали на всех тревожными глазами, меньшие беззаботно играли на куче рыбы, а женщины, как испуганные овцы, сбившись в кучу, причитали:
— На погибель свою мы с ними повстречались!
— Тише, бабы, перестаньте! — прикрикнули на них мужики. — Геть отсюда!
— Лучше бы за хутором их...
— Все одно — что в лоб, что по лбу, а уходить снова придется.
Женщины отозвались стоном:
— Куда? Опять в Дикое поле? Еще ближе к татарам?
— Да оно, верно, лучше бы на Московию двинуться, — сказал Гордий. — Там люди одного с нами закона; и Гуня так сделал, и Остряница туда убежал, а когда-нибудь и все так сделают.
— Нет, видно, уж вовек нам не вызволиться из панского ярма, — печально покачал головой Гаврило. — Да неужто же не видит и не слышит московский царь, как гибнут здесь православные?
— Да, если бы мы под Москвой ходили, тогда не страшно было бы ни пана-ляха, ни татарина.
— Куда бежать? — сказал Мусий. — От Кракова до Чакова — везде беда одинакова.
Женщины заголосили:
— Да будет ли еще где так родить жито?
— Посеяли жито, а уродились паны, — качал головой Мусий, тупо рассматривая свой растоптанный брыль. Волосы его торчали, как щетина, и делали его похожим на сухой репей.
При мысли о том, что и здесь на их земли уже зарится какой-то там Лащ, хуторянами снова овладело возмущение: и так все земли на Украине захватили паны Потоцкие, Вишневецкие, Конецпольские, Тышкевичи и Кисели, да еще и сюда протягивают лапы! Теперь они скажут: наша земля, плати, хлоп... Но не быть тому! Пусть теперь у ветра спрашивает стражник коронный, куда девались его слуги.
Тревожил их только реестровый казак с борзыми. У пруда его не было, верно, с поля пошел себе дальше и не знает, что здесь произошло. Разве что слыхал, как Ярина говорила о гайдуках. Но он хотя и реестровый, а все ж таки казак, значит, и у него паны-ляхи в печенке сидят. Надо думать, ничего не скажет, а тогда и концы в воду, успокаивали себя хуторяне.
Парубки тем временем ловили на лугу коней. Сын Гаврила Семен и сын Мусия Кондрат, поймавшие самых лучших, сияли от счастья. Видно было, что им полюбились эти кони и они не собираются расставаться с неожиданной добычей.
И их отцы тоже подступали к коням и хлопали по крутым шеям с таким видом, словно удачно купили их на ярмарке. Кони были гладкие, тонконогие, с сухими мордами, шерсть на них блестела, как жирные пятна на воде.