На третий день гетман созвал старшинскую раду.
— Говорите, панове старшины, что будем делать дальше, куда идти, чего добиваться.
Старшины молчали. Под открытыми окнами стояли толпы казаков, и оттуда сразу же раздалось несколько голосов:
— Кончай панов-ляхов, гетман!
Старшины все еще поглядывали друг на друга и молчали, явно боясь попасть не в тон. Наконец поднялся Максим Кривонос:
— Говорят, что сойка не может улететь в теплые края потому, что любит назад возвращаться, чтобы посмотреть, сколько она уже пролетела. Так и толчется на одном месте. Чтобы и с нами такого не случилось, веди нас, пане гетман, на запад, догоняй шляхту.
— Верно сказал, верно! — загудели казаки за окном. — Веди, гетман!
— А что нас держит? Спасибо панам-ляхам, у нас теперь артиллерии, пуль и пороху вдосталь, есть кони и люди, а польская армия разбита. Куй железо, пока горячо!
— Может, хоть месяц подождать? — несмело отозвался Федор Гладкий.
— А как думают панове казаки? Может быть и голодно и холодно.
— Добивай шляхту, добивай! — единодушно закричали казаки.
— Так собирайтесь! — махнул гетман булавой и вздохнул, словно одолел крутую гору.
В тот же день Хмельницкий отправил на Сечь богатые подарки запорожцам: пять трофейных пушек, воз пуль и пороху, несколько возов с шелками и разными напитками да еще серебра и парчи для церкви.
Когда войско было уже в походе, к гетману подъехал Максим Кривонос.
— О чем задумался, пане Богдан? — сочувственно спросил он.
Хмельницкий встрепенулся и замигал глазами, словно стремясь отогнать надоедливые мысли, не дающие ему покоя, потом тяжело вздохнул:
— Все думаю, как отнесется к нашей победе московский царь.
— Должен обрадоваться!
— Надлежало бы так. Радость и в письме Хотмишского воеводы чувствуется, но ведь бумага все стерпит. Пане Зорка, покажи полковнику, что мы отписали князю Волховскому.
Зорка быстро нашел в сумке список с письмом и подал Кривоносу. Письмо гласило:
«Богдан Хмельницкий, божьей милостью гетман войска Запорожского.
Тебе, приятелю нашему, воеводе Хотмишскому, князю Семену Никитовичу Волховскому, доброго здоровья и счастливого пребывания от господа бога искренне желаем.
За такую братскую любовь, что к нам отозвались через писание и дворянина своего Тимофея Степанова сына Милкова, с приязнью и любовию христианской нашей православной веры, что ляхам против нас помогать не желаете, — велико за то вас благодарим и тое вам ознаменуем, что к нам присылают, о мире прося, но мы им до конца не верим, яко хитрым людям, ибо они нам так миром и присягою своею не раз изменяли.
Стоим войском своим под Константиновом и ждем их с комиссией. Поглядим, какую комиссию захотят с нами иметь: оттуда, из Польши, пишут нам, прося о мире и соглашении, а тут по ближайшим городам, где наша Русь и где наши православные христиане живут, рубят и разные мучения причиняют и попов, духовных наших, на кол сажают. И не надеемся, чтобы за таким их делом мог быть мир между нами. Но да будет так, как господь бог велит. А ежели услышите, что снова война с нами начнется, то и вам вольно на тех же неприятелей ваших и наших скоро наступать: имейте, однако, люд свой в готовности; а мы истинно желаем, дабы при таком случае православный царь ваш Алексей Михайлович о том панстве польском мог постараться.
При том отдаемся милостивому расположению вашему. Дано из-под Константинова, июля 29, 1648-го.
Богдан Хмельницкий, собственная рука».
— Выходит, что и на Москве так думают!
— Воеводы царям не указ, а царь московский молчит. Когда бы победил панов-ляхов хотя бы молдавский господарь, это была бы война, а побеждаем мы — это для них бунт... Quod licet Jovi, non licet bovi, говорят мудрые люди. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.
— А я знаю другое, Богдан: цари падут, закон стоит.
— Закон в их руках.
— У народа свой закон... Куда же мы направляемся?
Хмельницкий страдающими глазами посмотрел на Кривоноса. Но в ту же минуту в них мелькнул упрямый и даже сердитый огонек. Кривонос понял, как тяжело отвечать Хмельницкому на этот, казалось бы, простой вопрос. И действительно, гетман долго молчал. Наконец он сказал:
— Придем в Збараж, там и решим... — А после паузы добавил: — Был бы король, не ломал бы я себе голову.