— Плохо, пане Гнат. Жиром мы стали заплывать, к панам ластиться, — ответил Кривонос, хмуря брови. — А правда, будто сотник Хмельницкий тайно ездил к королю? И Барабаш, и Караимович. Чего это им вздумалось?
— О том не слыхал. Так ты потому и на волость выбрался?
— Если и на сей раз не будет перемен, придется о другом подумать: татары, да и турки, предлагают вместе идти против поляков.
— Лучше с турком договариваться, — сказал Верига, — крымский хан сам в турецкой шлее ходит, а султан и силу большую имеет и сидит далеко.
Из степи веяло прохладой, полная луна светила в окошко, на хуторе пели уже вторые петухи. Максим Кривонос хмуро покачал головой.
— Иная мысль у меня: пропадет украинский народ ни за понюшку табаку, если не будет за нами силы русской. Турчанин с татарином сожрут, а шляхтич нами закусит.
— А что же делать?
— С православным народом, с московским, объединяться, а не с басурманами.
— О том же и Гаврило наш твердит.
— Не один Гаврило — весь народ так говорит, ибо чует в этом правду.
— Для кого правда, а для казаков, может, и кривда.
— Большей кривды, чем та, которую творят сейчас, и придумать нельзя. Одно остается — поднимать народ на войну.
— Дай волю хлопам, так и сам ее не увидишь.
— Будет народ вольным — и у казаков будет воля. Это я твердо решил, скитаясь по плавням днепровым.
— А разве и на Сечи стало немочно?
— Была вольная воля, да вот дождались и на Сечи польских комиссаров. По плавням ютится теперь воля!
— А я на запороги собирался — опротивело гречку сеять.
— Хорошему казаку, где б ни был, Луг — батько, Сечь — матка [Луг, Великий Луг, Низ – старинные названия местности неподалёку от устья Днепра]. Откуда только, черт возьми, лащевцы эти взялись? Хотел у тебя на хуторе пристанище для раненых сделать.
— Все-таки думаешь воевать? Тогда тебе с женой не возиться!
Кривонос нервно закусил ус. Не это его тревожило. У него был хутор под Ольшанкой, а на хуторе жила старая мать, давно мечтавшая о невестке. Он сказал:
— Обвенчаться и за три дня можно — была бы на то воля дивчины.
— Она у меня послушная.
— Силой только шляхту пугают.
— Я слово себе такое дал — держаться казацкого рода.
— Ро-од, — протяжно произнес Кривонос. — И на дерево глянешь — растет веточка возле веточки, цветы как дети, а мы как тот корень: пожираем землю, а ягод и не видим. Говоришь, на Сечь охота? Тебе что — ты своего отведал, и зелени и цвета. — Его нависшие брови нахмурились. — А мне, как видно, уж на роду написано бурлаковать. Хорошо таким, как Остап! — И он криво усмехнулся.
— Лета его на приколке, а твои — на калиновом мосту, — сочувственно сказал Верига. — Вишь, уже и усы инеем покрываются. Если твердо решил — поезжай в Чигирин, там вас поп обвенчает.
— Решил, Верига! Черства душа казацкая, а к семейному счастью тянется, как муравка к солнцу. Может, и злость дети развеяли бы. Только ведь сейчас Петров пост.
— По казацким обычаям, можно и в пост обвенчаться, лишь бы соблюдали себя, пока пост не кончится. Или, может быть, сечевикам на люди показываться нельзя? Вам ведь и на волость ездить не дозволено.
— Всюду понатыкали панов! — вдруг рассердился Кривонос. — Только, кто станет на пути — пусть на себя пеняет.
Пропели третьи петухи, на востоке уже давно погасли звезды, и осиротевшая луна побледнела. Над прудом поднимался туман.
Утром Ярина проводила запорожцев далеко в степь. Она была грустна и задумчива. Темные круги легли у нее под глазами, смотревшими теперь печально и тревожно. Страшное предчувствие сжимало ей грудь: на крови свершилось их обручение, среди трупов, видно, и до конца жизнь их будет обагрена кровью... На прощанье она привязала к седлу нареченного красный платочек и, учтиво поклонившись, сказала, как учила ее Христя:
— Счастливого пути, мой пане! Пусть твое сердце будет таким же жарким, как этот платок, — и в бою и в любви, а я... буду ждать. — Голос ее задрожал, и она стиснула губы.
Максим Кривонос искоса взглянул на Остапа, но тот был занят подгонкой стремян, — а может быть, делал вид, что занят, — и сказал нежно:
— Спасибо, моя зозуленька. На платок посмотрю — о тебе вспомню... Ну, на этом прощай. — Он наклонился и горячо поцеловал ее в губы.
Щеки Ярины вспыхнули нежным румянцем, от смущения даже слезы выступили на глазах, и она, чтобы никто из казаков не заметил этого, убежала в степь.
V
Казаки с места взяли в галоп, и очень скоро Пятигоры затерялись за волнистым горизонтом. В степи неутомимо стрекотали кузнечики, на разные лады пели птицы, стаями поднимались журавли, кружились в голубом небе ястребы. То тут, то там сверкало на солнце степное озеро, звеневшее гоготом диких гусей. В воде торчали, словно на колышках, длинноносые цапли, а длинноногие аисты на лугу все время кому-то кланялись. Часто из-под самых копыт вспархивали тяжелые дрофы или стайка куропаток, а то покажется и исчезнет в траве похожий на овцу быстроногий сайгак.