Под горячим солнцем степь курилась ароматами, играла радугой красок. Словно свечи, желтым цветом горели высокие дроки, нежно белели ромашки, из травы выглядывал катран, а понизу стлалась рута-мята. Шелковым блеском переливался ковыль.
Погруженные в думы, запорожцы ехали молча. Их степные кони, худые и длинноногие, с маленькими головами и черными глазами, не бежали, а будто скользили по траве. В струящемся от зноя воздухе мелькали курганы. Выйдет на такой курган казак, посмотрит вокруг — и видит на версту, если кто в степи появится. Кое-где, на трех рассохах высились маяки. Вверху, на помосте, сидел казак и наблюдал за степью. Как только появлялись татары, казак поджигал сноп соломы, а сам удирал на коне. Огонь виден был за тридцать верст, и следом за ним зажигались другие маяки. Через короткое время вся Украина знала уже о появлении врага. Но теперь враг проник в самое сердце. Ослепленная гордыней шляхта даже мысли не допускала о признании каких-либо человеческих прав за теми, кто был невысокого рода, и наперебой захватывала земли. За эту землю казаки платили своей кровью, пролитой в боях с татарами на Диком поле, а паны считали ее своей собственностью только потому, что имели родовитых предков.
Кривонос громко вздохнул.
— Ты как считаешь, Остап, не передумает?
Остап был погружен в мечты о Ярине, полонившей его сердце. Он уже был помолвлен с девушкой из Корсуня, красивой, казацкого рода, и, казалось, больше всего на свете любил свою кареокую Марту. А вот увидел Ярину, и сердце словно огнем запылало. Еще никогда оно так не билось от одного только взгляда больших с поволокой глаз, от бархатистого голоса, от легких движений. Но не он стал ее избранником... Только нет, этому не бывать! Дело не дойдет до свадьбы! Чтобы обвенчаться в пост, нужно иметь разрешение владыки. Поп иначе не согласится, а тем временем Максим уедет... У Остапа вырвался неожиданный вопрос:
— А зачем она тебе такая, пане атаман?
Кривонос захлопал глазами, затем пригляделся внимательнее и улыбнулся в усы.
— Я о Хмельницком говорю! Если у него казацкая душа, то до каких же пор он будет дули в кармане показывать?
— У него спроси! — рассердился Остап, покраснев оттого, что Максим раскрыл его помыслы.
— И спрошу! А если будем дольше ждать, паны столько нагонят кварцяного войска, что и пикнуть нельзя будет.
— Надо думать, у Богдана Хмельницкого свой ум есть!
— Да ведь и у него болит душа из-за людского горя. Разве я его не знаю?
— Ты думаешь лишь о горе, а он, наверно, еще и обстоятельства в расчет берет.
— Обстоятельства подходящие, Остап, да вот опора не та. Слыхал, что говорили косцы в поле? Сила — в народе. Кто с народом — тому и обстоятельства всегда будут на пользу. А мы на Варшаву оглядываемся, просим, чтобы нашим салом да по нашим же губам помазали. Подумать только — чего нам не хватает? Земли немереные, люди работящие, ума не занимать стать, а силы хватит еще с другими поделиться!
— Видно, только человека надо, который бы понимал, чего нам нужно.
Максим Кривонос был поражен этими словами и с благодарностью посмотрел на своего товарища...
— Это мудрее, чем ты сам думаешь. Твоя правда — такого человека нам и не хватает.
Он снова углубился в свои мысли и потихоньку запел:
Ой, полем, полем Килийским,
Битым шляхом Ордынским...
Ему стали подпевать и другие:
Гей, гулял, гулял казак, убогий бедняк, семь годов и четыре,
Да пали под ним аж три коня вороные,
На казаке, горьком бедняге,
Три сермяги,
Епанча на нем рогожная...
Кривонос умолк, а потом неожиданно спросил:
— Тебе понравилась моя дивчина? Правда, хороша она?
Остап исподлобья посмотрел на него сердитым взглядом. Тяжкий вздох рвался у него из груди, и, чтоб не заметили, он огрел плетью коня и поскакал вперед. Кривонос нахмурился.
— Уж не влюбился ли? Тю на тебя. А Марта?
Остап оглянулся и уже угрожающе крикнул:
— Не насмехайся, пане атаман, плохо будет!
— Теперь вижу, что нужно тебе побывать в Корсуни...
На казаке бедном сапоги-сафьянцы:
Видны пятки и пальцы,