Кобзарь смахивал на кудесника: высокий, сухой, с седыми волосами, которые спадали на хмурое чело и впалые щеки. Глазные впадины были темны, как ночь, на них нависали мохнатые брови. Тонкие запекшиеся губы прятались под длинными, с проседью, усами.
— Или я тебя, человече, не узнаю, или так-таки никогда не видел? — спросил Верига.
— Человек без глаз — что дом без окон, — и кобзарь неторопливо повернул свою голову незрячими глазами к свету.
В этом движении было что-то знакомое Вериге, но давно забытое. Как на волне морской, заколыхались перед Веригой лица, все товариство Сечевое. Он пристальнее вглядывался в гостя, перебирал забытые лица, но они расплывались перед его взором, и памяти ничего не удавалось ухватить. Даже лицо побратима ускользало, тонуло в тумане, а думал — никогда не забудет.
— Может, ты, человече божий, случаем, слышал о таком? — спросил Верига, взволнованный воспоминаниями. — О побратиме своем спрашиваю. Вот был казак: рослый, в плечах широкий, а силы такой, что вепря кулаком убивал. Татарина или турка, бывало, вырвет из седла, схватит за ноги и начнет молотить им басурманов. Дубасит, пока не останутся в руках одни копыта. И меня он так от верной погибели спас. Человек десять их насело, душегубов; рубил я их, рубил, и левой, и правой, — уже и руки занемели, уже мне туго приходится, а турок обступает и обступает... Вот тут он подскочил да турчанина за ноги... С тех пор мы стали побратимами, крестами обменялись, как положено, и евангелие в церкви целовали на братство... Может, неохота слушать? — спохватился Верига. — Мы тут как волки живем, вот и рады случаю язык почесать. Лучше расскажи, человече божий: что сейчас на Украине деется?
— Сказано в священном писании: «Где же содеется грех, тамо будет и покаяние». Слышу, не один о том вспоминает.
— Это что — о вере католической?
— Казак о воле печалится.
— А что казакам — ветер запрета не знает!
— Не туда дует ветер: кто ухватился за бунчук, достатки себе копит, отчий дом забывает.
— Говорят, запорожцы с турком на войну снаряжаются? Бей его, сила божья, пойду тогда и я.
Ярина стояла около печи, затаивши дух. При последних словах она встрепенулась и впилась в отца большими серо-голубыми глазами.
Он невольно оглянулся на дочь и умолк на полуслове.
— Ты что, еще не отведывал соленой воды? — спросил кобзарь.
— Это почему не отведывал? — вдруг рассердился Верига. — А где ж я ухо оставил, когда не на галере? Гололобый как рубанул, так я ухо в кармане принес.
— И Максим Кривонос там был? — неожиданно для себя спросила Ярина, но сразу же смутилась и опустила глаза.
— Максим, говорят, тогда ходил гишпанцев воевать, — сказал Верига, удивленно взглянув на дочь.
— А что ты о побратиме говорил?
— Это в том году и было, когда мы с Самойлом побратимами стали.
Кобзарь снова повернулся к хозяину.
— Задумали тогда на Сечи в море идти, турок потревожить, а у казаков давно уже сердце кипело против султана из-за татар: сколько той ясыри [Ясырь – живая добыча, мирные жители, захваченные в плен татарами] перетаскали басурманы!
И Верига стал рассказывать об одном из таких походов.
В то время Польша заигрывала с Турцией и строго-настрого запрещала казакам выходить в море. Но и в том году, как это всегда бывало, королем не были выплачены причитающиеся казакам деньги, а у казаков был уговор ждать только до дня святого Ильи. Однако казаки стали съезжаться на Сечь уже в конце июня, сразу же после Ивана Купала: кто с Луга, кто с поля, а кто из лесу. Тысячи три человек собралось, и на раде первым делом избрали атаманом Хмеля молодого, Михайлова сына: и казак был отважный и по-турецки умел балакать, в самом Царьгороде [Царьгород - современный Стамбул] два года в плену пробыл и научился. Стали сбираться в поход. Кошевой приказал казацким хуторам везти на Сечь припас — порох, свинец и сухари, — а тем временем на Днепре строили челны. За две недели полсотни с лишком чаек смастерили да на каждую чайку по четыре, по шесть фальконетов поставили.
— А фальконеты какие! — увлекшись, воскликнул Верига. — Один, бывало, как пальнет — рыба на воду всплывает, а как шесть разом — на версту камыш поляжет. С такой арматой [Армата - артиллерия] хоть на Царьгород можно было двинуть. Но на этот раз решили наведаться только к анатолийским берегам.
Чтоб не пропустить казаков в море, турки день и ночь охраняли устье Днепра, да ведь казака не учить, как турка обдурить. Дождались новолуния, когда стоят самые темные ночи, двинулись вниз по Днепру и стали ждать в протоке. А как наступила ночь такая, что хоть глаз выколи, атаман пустил один челн под правый берег, да так, чтоб слышно было повсюду. А когда подошел ближе, казаки подняли такой шум, словно там было полсотни лодок. Турки из всех пушек — туда, а остальные казаки тем временем потихоньку, вдоль другого берега, порвали цепь, протянутую поперек Днепра, и двинулись к Большому Лиману. А через два дня миновали Очаков, вышли в море и запели: