В полку Туффа одним из батальонов командовал майор Бискорн, отличавшийся решительным характером. Полковник изложил ему ситуацию и сказал:
– Нужен удалой парень. Найдётся среди ваших офицеров такой человек?
– Капитан Тардиво, – ответил майор, не колеблясь.
– Пусть будет Тардиво. Немедленно сделайте всё необходимое.
Как все энергичные и решительные люди, майор Бискорн не стал вдаваться в подробности. Он дал капитану Тардиво ясное резюме:
– Отправляйтесь к мужичью, в жуткую дырищу – в Клошмерль (поищите на карте). Там получилась какая-то чехарда с сортиром, кюре, баронессой, выбитыми стёклами, бандой болванов и ещё чёрт-те чем. Я ничего не понял в этой истории. Разберетесь на месте. Наведите там порядок. Да поживее! Рекомендую вам следующее: держитесь ближе к партии кюре. Это распоряжение свыше. Вам на это начхать? Мне тоже. Всё ясно?
– Так точно, господин майор, – отчеканил Тардиво.
– Чёрт бы подрал этих клошмерлян!
– Так точно, господин майор!
– Итак, я предоставлю вам полную свободу действия. Дайте им там хорошую взбучку!
– Слушаюсь, господин майор.
Капитан отдал честь и направился к выходу. Внезапно майор почувствовал угрызения совести. Он снова подозвал капитана и дополнил свои инструкции:
– Вы всё-таки не слишком там перегибайте палку со своими молодчиками!
Вот каким образом капитан Тардиво, получил своё боевое задание.
Капитан Тардиво, вышедший из рядовых, был типичнейшим военным. Вот, вкратце, карьера этого офицера – она не лишена некоторого интереса. В 1914 году тридцатидвухлетний Тардиво, унтер-офицер сверхсрочник, служил в алжирском городке Блида. Расхаживая по казарменному двору, он часто размышлял об окончании своей карьеры. Если всё будет благополучно, он выйдет в отставку в чине старшины и подыщет себе скромную штатскую работёнку, что-нибудь наподобие праздной должности консьержа. Живописное безделье казалось ему прекрасным завершением жизни для разудалого вояки. Он размышлял о подобной награде за свою беспорочную службу и уже видел себя в тёмном мундире, украшенном медалями колониальных войск. Он буи дет сидеть верхом на стуле в тени величественного подъезда, целыми днями скручивать цигарки и озирать прохожих строгим и уверенным взглядом, который вырабатывается в результате долгой сторожевой службы. Он будет покидать свой пост только для того, чтобы захаживать, и притом частенько, в маленькое соседнее кафе, где будет осушать стопки и с лёгкостью очаровывать провинциалов красочными рассказами о своих боевых походах. Кое-кто из миленьких служаночек, вне всякого сомнения, оценит по достоинству его многочисленные подвиги. Недаром он имел любовные интрижки под всеми земными широтами. У него была своя манера подмигивать красоткам, быть может, немного вульгарная, но зато дающая ясно понять, к чему он клонит, а ведь самое главное в таких делах – это чтобы тебя правильно поняли. Безошибочным чутьём умел он угадывать подходящих женщин, которых про себя называл «мукерками».[25] Он грубо обращался с этими индюшками, созданными для его утех, и при всяком удобном случае принимал от них подарки – дань его могуществу, которое могло проявляться и в виде побоев, если этот джентльмен перепивался абсентом. Мерки человеческой значимости бесконечно разнообразны и меняются в зависимости от условий: в гражданской жизни Тардиво считался бы стопроцентным хулиганом, в африканской армии он имел репутацию превосходного унтер-офицера.
Для того чтобы вернее добиться столь вожделенных нашивок, сержант Тардиво не щадил своих сил на казарменном дворе, старательно надрывая глотку. Такое поведение нельзя было всецело объяснить природной злобой или склонностью к занятиям подобного сорта. Сержант Тардиво отлично знал, что громовые раскаты голоса необходимы в карьере военного для того, чтобы привлечь внимание начальства и заслужить его благоволение. В казарме, где все сверху донизу орали с утра до ночи, нужно было орать громче других, чтобы быть наверняка отмеченным. Будучи человеком наблюдательным, Тардиво всё это вскоре постиг. Кроме того, он усвоил ещё одну истину: унтер-офицер, который не наказывает, подобен жандарму, не составляющему протоколов, – все его подозревают в слабости и в разгильдяйстве. Гражданская полиция и военные чины принимают решения, исходя из твёрдого убеждения, что все штатские – правонарушители, с которых следует не спускать глаз, и все солдаты – отъявленные лодыри. Парадоксальная вещь: соответственная уверенность в том, что армия и гражданское общество состоит почти исключительно из негодяев, как раз и составляет силу армии и прочность гражданского общества, которые нуждаются для поддержания своих порядков и прочности иерархий в основополагающем и легко уяснимом принципе. Сержант Тардиво был согласен с этим принципом, поэтому он допускал, чтобы лейтенант называл его кретином, отлично сознавая, что сам он, в свою очередь, мог бы безнаказанно называть кретином всякого, кто не имеет унтер-офицерских нашивок. Его честолюбие упорно стремилось к тому, чтобы уменьшалось число людей, имеющих право называть его кретином, и соответственно возрастало число тех, кого он сам мог бы так называть. Это честолюбивое желание, направленное на защиту собственного достоинства, не давало ему ни минуты покоя. Итак, сержант Тардиво орал во всю глотку в алжирском городке Блида и распределял, не тратя усилий на излишнее дознание, наряды, гауптвахту и карцер, подобно тому как высшие силы распределяют среди смертных всевозможные бедствия, руководствуясь некой метафизической мудростью, малоутешительной и не позволяющей проникнуть в свои тайны, пока мы живы.
Мобилизация, заставшая нашего унтер-офицера за вышеописанным занятием, привела его к ущелью Шипоты, где он внезапно оказался лицом к лицу с неприятельскими войсками, проникнутыми, так же как и наши, духом собственного превосходства. Их младшие офицеры, такие же крикуны, как наш, имели наглость называть наших солдат балбесами и паникёрами. Такая точка зрения явственно читалась по гримасам на физиономиях этих рыжих типов, пустоголовых белёсых северян. Впрочем, сами они были обращены в идиотов покорностью и всяческой чушью, которую им так долго вбивали в голову.
Уже первая встреча этих решительных людей противоречила доводам рассудка, требовавшего безотлагательного возвращения по домам. Но генерал приказывал прямо противоположное, – он разместился далеко от передовой линии и чувствовал себя превосходно в своём укрытии, защищающем его от солнечного удара, единственного удара, который он рисковал получить. Коварное августовское солнце палило вовсю, и генерал держался в тени. Поднеся лорнет к глазу, он воинственно ликовал, видя, как над невинным леском вздымаются густые клубы дыма.
– На это стоит поглядеть! – восклицал он, обращаясь к штабным офицерам.
На это стоило не только поглядеть, так как до его слуха доходил глухой шум и слабые звуки горна, трубящего атаку.
– Этим свиньям сейчас приходится туго! – говорил генерал, имея в виду немцев, ибо французы были почти неуязвимы, а немцы, вне всякого сомнения, были созданы для того, чтобы их гнали, рубили, рассеивали, потрошили, давили, резали и протыкали штыками в своё удовольствие. У них физиономии позеленели от страха, в то время как каждый француз в этой сумятице оставался румяным и был вооружён остроумием, помимо 250-ти патронов и разудалого штыка, который буквально таял от наслаждения, окунувшись в тевтонские потроха.
Наш генерал был так убеждён в том, что всё разворачивается в соответствии с его непогрешимыми планами, что к пяти часам вечера, когда Феб отказался от намерения хватить его дубиной по голове, он принял героическое решение.
– Я думаю, господа, что мы могли бы теперь продвинуться вперёд на добрую сотню метров. Оттуда нам будет удобнее наблюдать.