— Ну все. Я пошел…
— А бюллетень? — почти возмущенно произнес полу-поднявшийся Булыжников. — Без бюллетеня-то как?..
— Об этом не договаривались, хозяин.
— Но это же само собой.
— Само собой, говоришь? А что бумага дефицит, знаешь? Трать там на всякие бюллетени…
Доктор задумался, потом махнул рукой и, примиряясь, сказал:
— Ладно уж. Сколько там, на тумбочке? Прикинь-ка…
— И так знаю. Двадцатку из меня выжали.
— Ну так вот, хочешь бюллетень — десятку доложь, и по рукам.
— У-у, шкурники, — почти пропел водопроводчик. — совести у вас нету. — Но десятку добавил.
Доктор меж тем выписал бюллетень и как бы невзначай мягким, бархатным голосом спросил:
— Да, простите, пожалуйста, сколько вы у меня за бачок в туалете сверх запросили?
— Ну чего уж там, доктор, вспоминать, — протянул Булыжников. — Чего там…
— А все-таки сколько? — очень интеллигентно настаивал доктор.
— Да тридцатку…
— Так будьте любезны, возьмите там на тумбочке и, как поправитесь, попрошу вас ко мне. Буду очень рад.
И доктор, собрав чемоданчик, тихо вышел.
Евгений Шатько
Ремесло
Все мальчишки нашей слободки свистели в его свистульки. К сожалению, на второй день они переставали свистеть. Жизнь без свистулек была невыносима. и поэтому мы без конца таскали ему старые вещи и макулатуру.
Наконец, я добрался до штабелей книг в чулане и тайком понес ему несколько запыленных томов и почти новые галоши. Он приветливо улыбнулся мне из-за прилавка добрым розовым лицом.
— А, Шекспир! — воскликнул он, возбужденно хватая книгу, испуганно оглянулся и прошептал: — Зайди-ка в лавку, мальчик!
Я зашел. Он опустил окно, закрыл дверь. Дрожащими руками снова схватился за Шекспира и бережно полистал желтые страницы.
— Это то, о чем я мечтаю! — признался он и засиял. — Ведь что мне приносят? Всякую мятую рвань! А настоящий товар уходит к этим сумасшедшим, к этим букинистам! Как будто я, старый макулатурщик, не хочу взять в руки стоящую книгу! Ты носи книги только мне. Не говори ни папе, ни маме, ни учительнице. И держись подальше от этих отъявленных букинистов! Я один знаю, что такое настоящий Шекспир! Это меловая бумага номер один по тридцать копеек за килограмм! А тисненый картон идет и до рубля! Но все это надо же обработать! Вот посмотри!
Он указал на стол, на котором был укреплен тяжелый нож, похожий на те, какие бывали в те времена в булочных.
— Я не люблю сдавать сырье кое-как, — сказал он и сунул отогнутую обложку Шекспира под нож. — Это надо обработать до высшего стандарта. Посмотри, поучись!
Он ловко отсек у книги обложки и содрал переплет, как кожуру с колбасы.
— Вот видишь — бумага отдельно, картон отдельно. Литературу надо уважать! Но это первая ступень.
Он сунул книгу под нож и точными, мастерскими движениями рассек ее на ровные дольки, как яблочный пирог.
Я открыл рот от восхищения.
— Что, красиво? — спросил он польщенно. — Отавное— выдержан стандарт разреза, а это повышает сортность! Такую книгу грех рвать на клочья.
Он мечтательно почесал лысину.
— Да, в старину были прекрасные книги! Они давали много, очень много! Двадцатитомный Вальтер Скотт давал полтора пуда высококачественной бумажной лапши и до четырех килограммов картона в свиной коже, по-другому говоря — ты следишь за моей мыслью? — пятнадцать рублей и шесть копеек.
— А «Конек-Горбунок»? — спросил я.
— Славная вещь, примерно на килограмм.
— «Робинзон Крузо»?
— Полкило.
— А «Гулливер у лилипутов»?
— Не забывай о полном «Гулливере»! — возразил он. подняв палец. — Полный значительно весомее! Но еще выше «Илиада» в старом издании. Это недосягаемая величина и вершина! Два килограмма одной бумажной массы! Что стоят тоненькие книжки? Рыхлая некондиционная бумага и даже — хи-хи — мягкая обложка!
Хотя я был крайне мало начитан в те времена, «Конь-ка-Горбунка» мне стало жалко, и какой-то смутный вопрос закопошился во мне.
— А ты молодец! — сказал он, открывая дверь наружу. — Как премию я тебе дам еще свистульку на три голоса.
Сопя от радости, я рассовал свистульки по карманам и пошел к выходу, когда он сказал:
— Если хочешь, сядь на мое место и попробуй сам.
Довольный, я взобрался на его стул.
Он порылся в углу.
— Для начала изрежь чистую бумагу. Хотя бы пополам. Смотри не подсунь палец.
Я разрезал лист бумаги, и он сказал серьезно:
— У тебя есть задатки…
Я таскал ему книги до тех пор, пока свистульки не перестали казаться мне райской музыкой…
Прошло больше двадцати лет… Иногда, когда я брал в руки тяжелую книгу, что-то вздрагивало во мне… и странный детский вопрос пробуждался снова.
И вот я опять пошел в его лавку. На этот раз я ничего не нес ему, кроме своего вопроса.
Он все так же выглядывал из-за прилавка, еще более розовый и лысый.
— Вы узнали меня? — спросил я.
Он оживился:
— Мы с вами говорили о Шекспире!
— Ио двух килограммах «Илиады», — добавил я.
— Вы шутите! — обрадовался он — Как же вы запомнили цифру?
— Этого нельзя забыть.
— Заходите в лавку, — сказал он. — У меня не много было таких клиентов.
Я зашел в лавку.
— Ау меня маленькая механизация, — начал он, указывая на агрегат вроде стиральной машины. — Работает от общей сети.
Я не выдержал и оборвал его вопросом, который мучил меня все эти годы:
— Почему вы просто не продаете книги? Ведь вам приносят шедевры мирового…
— Это не мое ремесло! — ответил он сухо и забегал по своей лавке, точно барсук в норе. — Я делаю свое дело, я делаю свое дело, — повторил он быстро.
— Но вы бы подумали, что вы суете под нож!!
Он вдруг подозрительно глянул на меня из-за плеча и визгливо спросил:
— Вас подослали эти букинисты?
Тогда — неожиданно для себя — я оторопело спросил:
— Послушайте, а вы читаете книги?
— Я вам повторяю — это не мое ремесло! — заорал он и открыл дверь на улицу.
Я пошел к двери, когда он со вздохом глухо проговорил:
— Много-много лет мы занимаемся только этим, весь наш род. Одни пишут книги — это их дело, другие читают, третьи… — это наше дело. Но в нашей, смею сказать, династии утильсырья и макулатуры произошел ужасный случай! — он понизил голос — Искажение природы! Мой дед попутно попробовал продавать книги. Дела пошли как будто блестяще. Но все это мираж! — вскрикнул он горестно. — Потом дедушка стал читать их! А потом вдруг перестал не только резать, но и продавать… Все пошло прахом. Дедушка очень мучился, — он помолчал и грустно закончил: — А перед смертью он даже начал писать… Не спрашивайте меня больше ни о чем!
— Послушайте, послушайте, а о чем писал ваш дедушка? — закричал я.
— Не знаю, не знаю, это не мое ремесло, — повторил он как заведенный — Дедушка очень мучился…
— А много ваш дедушка написал?
Он пошевелил губами, припоминая, и задумчиво ответил:
— Он исписал фунта полтора второсортной бумаги…
