Глава двадцать пятая
Когда Спатц позвонил в дверь, фон Галбан собирался: несколько свежевыстиранных рубашек, аскотский галстук, на всякий официальный случай, два костюма и лабораторный халат, который он всегда надевал во время работы. Он бросил в оставшуюся у него после окончания швейцарской школы-пансиона сумку «Природа, отчеты»(из Академии наук) и последний выпуск «Физического журнала», в котором была и его небольшая статья — «Mise en evidence d'une reaction nucleaire en chaine au sien d'une masse uranifere» [83]— в соавторстве с Коварски и Жолио. Но на самом деле он не об этом. Его жена стояла в дверях, глядя на него изучающе. Он чувствовал себя, как ночной вор.
— Ты возьмешь саксофон? — спросила Анник.
«Это был символ всего легкомысленного и обычного, что могло бы быть уничтожено войной, — подумал фон Галбан, — блестящий медный инструмент, который он очень любил. В часы досуга, когда дети спали, он играл на нем, наполняя лестничную клетку причудливыми мелодиями. Он был слишком чопорным, чтобы играть джаз, слишком старомодным и формальным, человек методов и классификаций, немецкая эмоциональность, всегда собранный, с поднятой головой, поэт жесткой формы. Почему он вообще занялся музыкой, почему она рассказывала ему о том, чего с ним никогда не произойдет?» Ответ крылся в его крови. Не австрийской, не европейской, а той, что была гораздо старше. Эта кровь напоминала ему о солнце пустыни, бурном восточном базаре, торговцах верблюдами, женских бедрах, плавно двигающихся в свете масляных ламп. Его еврейская кровь играла в нем в часы его импровизаций.
— Там, куда я еду, саксофон не понадобится, — ответил он.
— А куда ты едешь?
Он бросил в сумку пакет с нижним бельем.
— Я расторгла наш договор аренды сегодня утром, — сказала Анник торжествующе. — Я уведомила мадам Жанн. Мы уедем прежде, чем эти чертовы немцы уничтожат Париж, прежде, чем начнут падать бомбы. Слава богу, мои родители могут позаботиться обо мне, тогда как мой муж полуариец отказывается это делать.
— Анник…
Но она отвернулась от него и вышла из комнаты. В тишине раздался тревожный звук дверного звонка, где-то засмеялась дочь.
Он присел на край кровати. У него не было ответов на вопросы жены, он не знал, сколько пробудет там и когда вернется. Не мог посоветовать ей, как поступить: остаться ли в Париже? Бежать ли в Понтуаз? Если бы не Жолио, не Министерство вооруженных сил, не уран, ждавший перевозки через море, — он бы собрал свою семью и отправился бы в Англию или Америку на любом маленьком самолете: куда-нибудь, куда немцы еще не добрались. Он не мог сказать этого Анник: у него не было самолета, и он должен был подчиняться Жолио. Ни единой возможности. У него была приличная зарплата в лаборатории, но ее едва хватало на то, чтобы одевать Анник в том стиле, который парижанка считала для себя пристойным. Он аккуратно вел ежемесячные счета, редко позволял себе излишества, но они всегда были в долгах. Ни одного запаса, ни одного резерва, ни одного свободного места на последних кораблях, уходящих из французских портов.
— Ганс, — произнесла она вдруг, стоя в дверном проходе.
Он поднял глаза и увидел ее раздувающиеся от гнева ноздри, она была в такой ярости, что ей было даже сложно дышать.
— К тебе посетители.
— Кто?
— Тот немец с нашей свадьбы. Может быть, он хочет завербовать тебя. И такаяженщина…
Он подумал о кузене. Может, какое-то сообщение от Жолио. Он быстро встал, слишком быстро для Анник, которая презрительно фыркнула. Но рядом со Спатцем в гостиной стояла не графиня Луденн.
— Бог мой, — сказал он удивленно, уставившись на Мемфис: дорожный костюм из вышитого шелка, перчатки из страусиной кожи, туфли из кожи змеи. Она выглядела великолепно, как богиня, спустившаяся с горы в их скромное жилище — убогую обстановку из хромированных трубок и черной кожи. Она улыбнулась, и все его мысли были о той ночи, когда он увидел ее в «Фоли-Бержер»: танцующую с обнаженной грудью и поясом из бананов вокруг талии.
— Добрый вечер, фон Галбан, — произнес стоявший рядом с ней Спатц. — Прости меня за то, что напугал твою прекрасную жену. Ты собираешься уезжать, я вижу? По работе?
— Что-то в этом роде.
— И куда ты едешь?
«Ты проедешь прямо в Марсель по западной дороге через Тур, как только окажешься к югу от Оверна повернешь на восток, а в Марселе немедленно сядешь на миноносец «Фудроянт» под командованием капитана Бедойе. Отдашь свой груз капитану и немедленно возвращайся в Париж…»
Он сжег письмо из министерства, как ему и было приказано.
— Я не могу сказать тебе, Спатц.
— Ах. А вы, ma belle [84]?
Яркая светлая шевелюра и блестящие птичьи глаза теперь были направлены на Анник.
— Вы едете с ним?
— Моя жена уже обещала своим родителям, — сказал фон Галбан жестко.
— Понятно.
Спатц с мгновение рассматривал Ганса, как обычно четко отслеживая подводные течения и то, чего не было сказано.
— Времени мало, дружище, я не буду злоупотреблять твоей добротой и терять его. У меня есть предложение — для тебя и твоей жены, я должен сказать…
Анник громко вдохнула.
— Для меня? Вы и меня хотите завербовать? Ну, это уже слишком!
— Я совсем позабыл о вежливости, — с сожалением сказал немец. — Мадмуазель Мемфис Джонс — Анник фон Галбан. Доктор фон Галбан.
Мемфис элегантно театральным жестом отставила назад ногу, и фон Галбан проговорил быстро:
— Конечно. Очень приятно. Большая честь…
Анник тактично кивнула.
— Мадмуазель Джонс должна уехать из Парижа, — продолжил Спатц. — У нее, как и у вас, мадам фон Галбан, совершенно нет желания развлекать немцев. Необходимо, чтобы она добралась до Марселя как можно скорее. И я подумал о тебе, мой дорогой.
Фон Галбан нахмурился.
— У мадмуазель Джонс есть машина, но нет водителя. Она никогда не училась вождению. Кстати, бензина у нее тоже нет. Конечно, для того, кто путешествует по государственнымделам… Ты, как я полагаю, направляешься на юг?
— Как ты узнал?
— Моя кузина рассказала мне, что Жолио перевозит лабораторию, — ответил Спатц равнодушно. — Никому из вас нет смысла ехать на север или на восток…
— Поэтому ты решил, что на юг.
Спатц улыбнулся.
— Когда ты поедешь сегодня вечером, ты не возьмешь с собой мадмуазель Джонс?
Вопрос был настолько неожиданным, что фон Галбан поперхнулся. Открыв рот, он уставился на своего друга.
— Ее компания может оказаться полезной, — мягко сказал Спатц. — Вернее, ее машина. Твой официальный автомобиль — ты ведь едешь один, я прав? — привлечет ненужное внимание. Но если ты поедешь на юг на машине мадмуазель Джонс… в качестве сопровождающего лица знаменитой певицы… никто не будет задавать тебе вопросов. Ты намерен развлечься в подходящей компании, зачем еще ехать в Марсель в это время года?
Анник издала нетерпеливый звук, наполовину отвращения, наполовину ревности.
— Решительно, это слишком! Я никогда не участвовала в твоих гулянках, mon cher [85], в тех местах на Монмартре, где ты бываешь, но если ты собираешься ехать с этой девицей, если ты подкупил этого человека, чтобы обмануть меня в моем собственном доме…
Фон Галбан бросился к ней: взгляд его карих глаз в отчаянии умолял ее, но Спатц опередил его. Со своей природной грацией он сунул руку в карман пиджака и достал пачку таких банкнот, каких фон Галбан никогда не видел, и предложил деньги Анник, как если бы он был паж, а она — королева.
— Я знаю, что такая семья, как ваша, где маленькие дети, а отца отсылают по делам, которые слишком опасны для того, чтобы говорить о них вслух, может оказаться в большом затруднении. Как знать, вдруг все банки закроются? Вдруг окажется слишком поздно покидать Париж? Пожалуйста, мадам фон Галбан. Примите это скромное выражение моего уважения, — у него хватило смелости погладить ее по плечу, — ради ваших девочек.