***
Охотно и внушительно хлебнув из предложенной нами бутылки, старшина внезапно расцвел, принял облик былинного героя и закончил хронику происшествия следующими словами:
"Постскриптум пишу уже не один, мы теперь все вместе сотрудничаем и делаем одно дело, я и славные ребята из клуба найденного мной космического гостя, а все эти ребята, как один, стоят на том, что вышеупомянутую особу надо не мыть и допрашивать, а прямиком везти в область научных изысканий".
- И в самом деле, - крикнул старшина, завершив свой смелый и благородный труд, - разве годится всегда действовать только по инструкции и совсем не думать собственной головой?
- Да и нет такой инструкции, чтоб мыть и допрашивать инопланетян, сказал я. - Законодатель не предусмотрел, что мы еще в его бытность можем встретиться с внеземной цивилизацией.
- Но это же Петенька, - промямлив Захар, заглянув в крошечную камеру, которая была в машине, за спиной старшины. Мы оттеснили его, затерли, чтоб он не путался под ногами и не лез не в свое дело.
Старшина ничего не слышал, вновь занятый бутылкой. Никита упал на снег, и мы его подняли. Я заметил, что мой друг потускнел, я увидел, что он очень сдал, я понял, что ему пора признать себя побежденным. Не вытерпел жизни малый сей.
Евгений Никифорович с женой и кучерявый понимали мою игру и усердно мне подыгрывали. Я сказал старшине, что есть место, где мы спрячем задержанного, пока не придет из академии ответ на его послание. То подкрепление душевных сил, которое легавый нашел в бутылке, уже значительно разрешило его сомнения, практически заставив позабыть об инструкции и склонив всем существом в нашу пользу, а мы и олицетворяли для него в эту ночь мир науки и культуры, к которому он теперь столь истово потянулся. Он забыл о службе, и его распирало добродушие. Он весь вдруг засветился изнутри, в его облике проступили черты благостной патриархальности, он сделался как музей, свято хранивший единственный экспонат - широкую, щедрую, безудержную улыбку, в которой от былой его службы осталось разве что смутное, весьма отвлеченное сознание, что он мог бы задержать нас и доставить в участок, где моют и допрашивают, а вместо этого пьет и веселится с нами.
На место рядом с водителем мы усадили Валерию Михайловну, а сами забрались в камеру, где на полу непробудным сном спал Петенька. Он был в ужасном состоянии, и старшина, тыча в него пальцем сквозь решетку, восклицал: видите, какой ценой они даются, эти космические путешествия!
***
В дороге Валерия Михайловна натерпелась страху, ведь старшина, от избытка впечатлений и винных паров потерявший власть над своими чувствами, управлял машиной, думается, не лучше, чем то было в случае с Петенькой, когда он летел с горы в устроенном Евгением Никифоровичем и кучерявом аппарате. Мы, болтаясь в камере, сбиваясь в живую кучу на деревянном сидении, дружно и дерзко смеялись, когда женщина вскрикивала в смертельном ужасе и закрывала лицо руками при очередном наезде на дерево или угол дома. Старшина скалил зубы, в бесподобно фамильярном жесте шлепал ее по щеке загрубелой ладонью и даже позволял себе то и дело обнимать ее плечи.
У меня не было сколько-нибудь определенного и сильного отношения в этим людям, моим спутникам. Я думал лишь о том, как бы поскорее вернуть пальто их законной хозяйке. Я не чувствовал больше слитности с клубом друзей китайского фарфора, симпатии к Валерии Михайловне и душевного родства с моим несчастным другом Никитой. Но я знал, что это сейчас так, потому что я устал. Человек изменчив. Завтра я, возможно, буду думать иначе.
Смущало меня, что за ночь мы натворили немало бед. Можно ли проделанный нами путь, начиная с минуты, когда мы вошли в дом в Причудинках, и до нынешней, когда стучались к Вере, рассматривать лишь с его забавной, юмористической стороны? Не слишком ли это поверхностно и легкомысленно? Не совершали ли мы на этом пути не только комедию, но и поступки, которые завтра обернутся для нас трагедией и карой? страшной ответственностью? позором и крахом?
Не исключено, что завтра для того, чтобы замести следы, мне придется доказывать, что я-де и не слыхивал никогда о доме в Причудинках, не имею ни малейшего представления о китайском фарфоре и ни за какие коврижки не стал бы участвовать в сочинении глупого послания ученым людям. Как скрыть правду? Это нелегко. Факты могут неопровержимо свидетельствовать против меня. И все из-за жалкой, подлой строптивости Веры. Я сознавал, что попал в переплет и что в глубине той драмы, которая происходила в эту чересчур бурную, какую-то громоздкую ночь, мне предстоит совершить еще один трагический и напряженный жест - сломить сопротивление Веры, любой ценой, не считаясь ни с какими жертвами.
Она отказывалась впустить нас. Я не просто брошу тебе пальто под ноги, я не швырну тебе их в лицо, нет, я именно заставлю тебя взять их, и ты признаешь свое поражение, ты всем нам поклонишься и будешь смиренно каяться в том, как дурно поступала со мной и с нами всеми, плакать будешь и бить себя кулачишкой в грудь оттого, что заморочила мне голову этими пальто, а родителей своих отпихнула с презрением, покинула за некую мнимую их вину перед тобой. Стал я вдруг неистово и бешено лупить кулаком в дверь, выкрикивая ругательства, выбил пару стекляшек в той двери, и они произвели большой звон, пошел я затем искать булыжник, предполагая запустить его в окно. Бедные родители жалобными голосами напоминали блудной дочери о дочернем ее долге, а Никита с Захаром, несшие на руках Петеньку, дико выли и блеяли, потому как хотели приклонить где-нибудь головы.
- Именем закона! - загремел старшина. - Открывайте!
Она была непреклонна. Это поразило меня, и я перестал искать булыжник, призадумался. Легла мне на душу ее твердость. Мятеж больше не выжигал мои внутренности, тихий и почти что благостный, я шагнул к двери и высказался:
- Нет, именем не закона, а любви, человечности, милосердия...
- Кто это там распинается о любви и человечности? - перебила Вера, и хотя она узнала мой голос, ей взбрело на ум разыграть простодушное изумление, она приоткрыла дверь и выглянула наружу, чтобы, разглядев заговорившего о милосердии человека, осыпать его грубыми насмешками.
Мы воспользовались ее оплошностью, ринулись, сбив ее с ног, в комнату. Она валялась на полу, а наша лавина через нее перекатывалась.
Не берусь судить, какие чувства испытывала Вера, внимая развернувшемуся перед ней беснованию. Петеньку уложили на диван, и старшина рассказывал ей, что этот липкий и пушистый субъект пробудет в ее квартире до тех пор, пока не придет ответ из академии. Захар отказывался расстаться с ее пальто. Валерия Михайловна плакала и пыталась заключить ее в объятия, а Евгений Никифорович кричал, топая ногами в пол, что она своим недостойным поведением позорит их фамилию. Кучерявый и Никита по очереди прикладывались к бутылке и клялись друг другу в вечной дружбе. Я стоял в углу комнаты и, скрестив руки на груди, невозмутимо улыбался.
Вера стояла напротив меня, у стола, на который опиралась хрупкими руками, и молчала, глядя перед собой невидящими глазами, а на ее прекрасном лице выражение скорби вдруг сменялось выражением гнева. Выражение боли выражением ярости. Вся гамма чувств, вырывавшихся из недр этой тоскующей души, проходила перед моими глазами незабываемым зрелищем. Я сел. Вера боялась, что ее затопчут в этом содоме, не знала, как защититься, но отнюдь не собиралась складывать оружие. Все правильно, так и мы поступали всю ночь, и я вполне ее понимал. И если я, утомленный безумной резвостью событий, не находил в себе чувств, которые в каком-то смысле уподобляли бы меня этой чувствительной и гордой девушке, то не следует забывать, что сам я целиком, всем своим составом пребывал на последней глубине драмы, а это что-нибудь да значит.
Долго царил в комнате полный беспорядок и хаос, мешавший мне выбрать момент для осуществления своих целей. Захар пальто отдал, однако его тут же надел Никита. Старшина, вспомнив что-то о службе, лихорадочно искал ордер на обыск комнаты, а Евгений Никифорович с женой громко предавались своему родительскому горю. Кучерявый знаками показывал, что он все еще преисполнен предприимчивости и находчивости и готов употребить их для удовольствий Валерии Михайловны. Я все это время не стоял в стороне от возлияний. Вера же стояла на прежнем месте, застывшая, как монумент. Наконец детали картины обозначились яснее. Никита и Захар свалились на диван рядом с Петенькой, старшина аккуратно раздевался, чтобы присоединиться к ним. Я взял из стопки приставленных к стене холстов полотно, изображавшее вечернее поле и стаю ворон в небе, водрузил его на столе и сказал: