- Вы пьяны были, когда писали это?
- Нет, я был трезв, в отличном настроении и хотел как лучше.
- Ну, пишите объяснение.
И Никита пишет: "... если вам не показался убедительным мой пример с Тютчевым и Достоевским, вспомните Герцена, и хотя я далек от мысли равнять себя с этим великим человеком, тем более что мне и не под силу бить во все колокола, меня, однако, умиляет та простота, с какой он выдумал покинуть пределы нашего отечества, и пример его представляется заразительным..."
- Я могу надеяться, что мне разрешат уехать?
- А разве об этом идет речь?
- Что же мне делать дальше?
- Продолжайте заниматься своим делом.
Никита подумал - когда полгода спустя на улице заметил своего собеседника уже в чине лейтенанта - возможно, и я внес лепту в его повышение, ведь он быстро и ловко сообразил все в моем деле и мне не оставалось иного, как отступить.
- Она не берет.
- Не берет?
- Нет.
Я, как в тумане, обескураженный, даю мальчику пятьдесят копеек, а он с серьезным видом возвращает мне сверток.
- Значит, она не берет?
- Не берет, она сказала, что это не ее пальто.
- А чье же? Твое, может быть?
- Она сказала, чтобы я отнес его туда, где взял.
- Я дал тебе пятьдесят копеек?
- Нет.
- Неправда! Ты плохо начинаешь, мальчик. Ты вступил на скользкий путь.
И я поворачиваюсь и ухожу оскорбленный, и можно подумать, будто потеря пятидесяти копеек страшно огорчает меня. Завтра все узнают, что я насильник, вор. В тюрьму не отправят, это было бы уже слишком, но кровушки моей попьют. А начальник отдела Худой и жена моя не задержатся дать мне отставку. Я пойду и подброшу пальто к ее двери, я упакую пальто и переправлю по почте, но она скажет, что ничего этого не было, не находила пальто у двери, не получала по почте, я пойду в участок и честно во всем признаюсь, но из участка непременно сообщат начальнику отдела Худому, моей жене, я выброшу пальто на свалку и скажу, что никогда в глаза его не видывал, но Суглобов подтвердит, что я его украл, я подкуплю Суглобова, но они заставят этого дуралея говорить правду, они это умеют. Правду! Правда одна: я шутил, я баловал, я не собирался насиловать и отнимать пальто. Но есть еще правда взволнованных, обиженных девчушек, и они прислушаются к ней. Они говорят Никите: как вы нам осточертели! Падает снег и скрипит под ногами. Я говорю себе: ты жаждал успеха, счастья, и пришел час, когда тебе представилось, что ты добился своего, и в самом деле, у тебя интересная работа, ты под опекой не кого-нибудь, а самого Худого, великого человека, у тебя крыша над головой, добрая верная жена, кусок хлеба, кое-какие сбережения на черный день и на лишний стаканчик хереса в погребке на главной улице. Но скоро же выяснилось, что это твое счастье обманчиво! Какая хрустальная в нем хрупкость! Чуть только оступился... и где он, покой? где безопасность? где надежность? Оказывается, я жил в мыльном пузыре. И он сейчас лопнет. Какая-то пустая девчонка, возомнившая себя роковой женщиной, проткнет его, нагло усмехаясь. Так что же меня связывает с этой землей, с этим городом, с этими домами, деревьями и розовощекими мальчуганами? Общность целей, нужд, культура, язык? Или связывает память о той минуте, когда я, жадно опрокидывая в себя рюмки с хересом, говорил взопревшему от того же усердия Никите: о, дружище, ты это здорово придумал, ты отлично поступаешь, ты не ослабляй хватку, ты дерзай, это общество не заслуживает другого к себе отношения, его нужно ругать и поносить, я по себе это знаю, ты вообрази только, я у Худого провернул большую работенку и написал отчет, сам все сделал, все подготовил, а как дошло до публикации в журнале, меня вдруг куча соавторов окружила и Худой на первом месте, но ведь Худой это еще куда ни шло, это и в порядке вещей, но я-то почему, по какому такому закону попал на третье место и прохвост какой-то, он там у нас пыль тряпочкой с приборов стирает и это все его эксперименты, он почему тоже у меня в соавторах, видишь теперь, понимаешь теперь, какая у нас торжествует политика, и пикнуть не смей, живо заткнут рот, так что сбросить все это с плеч долой, вот что нам остается. Никита говорил: я от борьбы устал, от политики отошел и начхать мне теперь на политику. Вот так номер! Устал! Что-то быстро ты срезался, дорогой, и как-то очень уж некстати притомился. Я нажимал на него, подталкивал его назад, туда, в горнило борьбы. Не знаю, что там в действительности за борьба такая велась, а только мне нужно было на него хоть какой-то частью моего существа, души моей опираться именно как на борца. Это меня с ним связывало. И многое другое, конечно. Но еще большой вопрос, настоящее ли это. И разве не очевидно, что в голове у моего друга изрядная каша. Стал бы нормальный, здравомыслящий человек во Вьетнам проситься? Наверно, все политики такие. Они свои капризы и свою придурь называют политикой. Ну, хорошо. Только раз уж взялись за дело, так не идите на попятный при первой же осечке. А он мне рассказывает, что стал предпочитать херес и простодушного мальчика Петеньку, а прыгать выше собственной головы в нашем болоте больше не желает, и, мол, Тютчев с Достоевским точно так же поступили бы на его месте. Я немного даже затосковал от его пораженческих слов, почувствовал: и тут какая-то связь распалась. Понять бы еще, с чем она меня связывала. Выпив лишнего, я забормотал бредово: не тушуйся, друг, рискни, взойди хоть на плаху даже, ты вслушайся в наши народные стоны и жалобы, это придаст тебе решимости. Нет, я в кабак лучше пойду, твердит он. Я приуныл: значит, тебе нипочем, что тут у нас так ярко вырисовывается процесс нашего разложения, нашего гниения? Вижу, что он не просто упрямится, а действительно тверд в своем новом нигилизме. Отошел и гримасничает, ухмыляется. Но он все-таки шаг совершил, перемещение некое, а я хоть и призывал его, но телодвижений никаких не делал и выходило, что я просто переливаю из пустого в порожнее.