Председатель сельсовета еще сильнее нахмурил брови.
— Ты мне эту кулацкую агитацию не разводи. Стране нужен хлеб, нашему героическому рабочему классу, который, не щадя сил, выполняет пятилетку в четыре года. И точка. Наш колхоз, носящий славное имя Григория Ивановича Котовского, должен выполнить план хлебосдачи, хоть разбейся. И точка. Я понятно говорю?
Мунтяну устремил на Саву недобрый взгляд красных от бессонной ночи глаз. Сава выдержал этот взгляд и продолжал.
— Я бы, может, и сдал бы больше, да нету. Участок выделили бросовый, много ли с него возьмешь? Не то что некоторым, я о тех говорю, кто за Днестр подался. Работаю в колхозе не хуже других, это все знают. Разве это справедливо, люди добрые? Куда же вы, советская власть, раньше смотрели? Может сейчас, когда эти побросали дома и участки, мне дадут хороший участок?
— Ох и хитрый же ты мужик, Сава, как я посмотрю, — председатель скривил рот в усмешке. — Сразу свою выгоду ищешь.
— А что, он правильно говорит,— раздалось со всех сторон. — Участки выделяли абы как без разбора, что лодырю, что работящему все одно.
Председатель колхоза Костаке Гонца, стоявший позади Мунтяну на крыльце, вышел вперед, поднял руку, призывая к тишине.
— Спокойно, товарищи! В настоящий момент, когда...
Однако его перебил визгливый женский голос.
— Когда кооперация будет работать? — женщина средних лет в цветастом платке протискивалась сквозь толпу поближе к начальству. — Это что ж получается? Раньше, при царе, перекупщики-спекулянты нас обманывали, которые из Тирасполя да Одессы приезжали, и теперь, значит, то же самое? Никифор, заготовитель кооперативный, залил глазищи винищем, пьянствует, забыли, когда трезвым его видели. А перекупщики только этого и ждали. Сдается мне, перекупщики-спекулянты его нарочно спаивают.
— А об избе-читальне забыла, тетка Параскица? — послышался звонкий молодой женский голос. — Ты и о ней скажи, пусть все слышат.
— И скажу, почему не сказать, раз такой разговор пошел.
Однако, едва начав говорить, она остановилась на полуслове, повернула голову, приподняла платок, закрывавший ухо, прислушалась. Вслед за женщиной повернули головы и остальные: тетка Параскица славилась не только своим острым языком, но и тонким слухом. Слабый гул, который первой уловила Параскица, нарастал, и из-за поворота выскочил легковой автомобиль. Люди молча, с любопытством смотрели на подъезжающую к сельсовету черную машину. Автомобиль был редким, диковинным «гостем» в селе, и его появление считалось немалым событием. Из машины вышли трое мужчин городского вида. Мунтяну и Гонца сразу узнали в том, что повыше, секретаря обкома партии Слободенюка; его спутников, коренастых, в кожаных пальто и сапогах, они видели впервые. Секретарь обкома поздоровался и сказал, обращаясь ко всем:
— По какому поводу митингуете в такую рань?
Мунтяну хотел что-то сказать, но его опередила все та же тетка Параскица:
— Извиняюсь, не знаю, кто вы будете, но вижу — большой начальник, если на машине приехали, я и говорю: когда не придешь в избу-читальню — замок с полпуда висит. А я, между прочим, грамотная, ликбез окончила, и дети в школу ходят, тоже грамоту знают получше меня. А где книжку взять, если замок? И опять же взять кооператив...
— О кооперативе ты уже говорила, тетка Параскица, — недовольно остановил ее председатель сельсовета.
— А мне вот интересно послушать, товарищ Мунтяну. Мы вас слушаем, продолжайте, не стесняйтесь, — секретарь обкома подбодрил замолкнувшую было женщину, и та выложила все, что думала о кооперативе, о своем колхозном бригадире, пьянице и сквернослове, и еще кое о чем.
— Кто еще желает слово сказать? — секретарь обкома поднялся на крыльцо. — Не стесняйтесь, товарищи колхозники, говорите все, что думаете. Не только мне, секретарю обкома, но и вашим руководителям, — он указал на стоящих рядом Мунтяну, Гонцу и Чобу, — будет полезно услышать.
— Я желаю! — раздался негромкий простуженный мужской голос.
— А вы сюда идите, поближе, пусть все видят и слышат, — позвал его секретарь.
На крыльцо взошел крестьянин в рваном полушубке. Он молчал, ища слова. Наконец произнес:
— Это что же получается, не могу никак в толк взять. Советская власть — самая справедливая власть, и потому все должно быть по справедливости. А у нас как получается? Вот, к примеру, возьмем меня. Пусть скажут, — он повернулся вполоборота к начальству, — случался ли день, когда бы я не вышел на работу? Или отказывался?
— Да что там... Знаем мы тебя, работящий мужик, безотказный, — раздалось из толпы.
— А раз так, то почему я получил за свой безотказный труд столько же, сколько, к примеру, Карауш Панфил, а он, это всем известно, больше на своем приусадебном участке потел, чем на колхозном поле. Несправедливо, неправильно это. Прошу учетчика показать мою трудовую книжку,.хочу своими глазами увидеть, что там записано, а у него, оказывается, и нет вовсе никаких книжек. Всем одинаковые трудодни записывает.
— Правильно говоришь, Танас, — послышались одобрительные возгласы. — Нет порядка у нас в колхозе.
Заговорили все разом, перебивая друг друга, словно только и ожидали приезда городского начальства, чтобы высказать наболевшее. Секретарь обкома вслушивался в общий разговор, а когда люди выговорились, сказал:
— Во всем разберемся, товарищи колхозники, для этого и приехали. И в ваших колхозных делах, и в том, что произошло ночью на Днестре. А потом встретимся снова и поговорим. Теперь спокойно возвращайтесь по домам. — Люди стали неохотно расходиться. — А у нас с вами, — секретарь обернулся к сельским руководителям, — разговор только начинается.
Мунтяну достал из кармана шинели ключ и отомкнул висячий замок на дверях сельсовета. В кабинете председателя было холодно, почти как на улице, и он, проклиная про себя ночного сторожа деда Гаврилу, поспешил в сарай за дровами. Промерзлые насквозь дрова разгорались медленно, и Мунтяну, чертыхнувшись, отвинтил крышку керосиновой лампы и плеснул керосина в печь. Пламя вспыхнуло, печь загудела, и в комнате сразу стало уютнее. Покончив с растопкой, он сел за свой накрытый зеленым, заляпанным чернильными пятнами сукном стол. Позади него на стене висел огромный портрет Котовского. Художник-самоучка изобразил прославленного героя в седле, на его любимом Орлике, с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Все расселись на добротных резных стульях, перекочевавших сюда из помещичьей усадьбы и резко контрастирующих с убогим убранством помещения.
Секретарь обкома не спешил начинать, с интересом разглядывая портрет.
— Рассказывай, председатель, — наконец сказал он, — что у вас ночью приключилось.
— Да вам уже, верно, доложили, товарищ секретарь обкома. — Мунтяну встал, однако Слободенюк жестом оставил его сидеть. — Ушли, гады недобитые, к своим боярам на ту сторону. Сволочи, кулацкое отродье... Недоглядели...
— Кто конкретно недоглядел, товарищ Мунтяну? — секретарь очень внимательно посмотрел на него.
— А я конкретно, товарищ секретарь обкома. Пограничники, кто же еще, А еще говорят — граница на замке. А замок, оказывается, запросто открывается. Я бы эту контру недобитую в гражданскую этими руками перестрелял, — он вытянул вперед большие натруженные руки с короткими узловатыми пальцами. Желваки на его худом небритом лице жестко заиграли.
— Пограничников мы пока оставим, там разберутся, — вступил в разговор один из незнакомцев в кожанке, тот, что был постарше. — Сколько всего ушло и кто поименно?
— Мы с ними, — он кивнул в сторону Гонцы и Чобу и пояснил: — это председатель местного колхоза и секретарь партячейки, — всю ночь по селу ходили, выясняли. Человек шестьдесят наберется. Пока точно сказать затрудняюсь.
— И все они — кулаки? — секретарь обкома испытующе посмотрел на председателя. Тот не спешил с ответом.
— Нет, товарищ секретарь обкома, не все. Большинство, конечно, кулаки, но есть и середняки, и даже бедняки, самые лодыри, бездельники и пьяницы, из подкулачников.
— Постарайтесь вспомнить, — снова вступил в разговор мужчина в кожанке, — не видели ли в последнее время в селе подозрительных или просто посторонних людей.