— Да кто же сомневается, что любила?
— Я вот сейчас сам и начинаю сомневаться, — медленно произнес Тимофеевич, обращаясь как бы к самому себе. — Но тебе надо знать, чем все закончилось… Ее отправили к родственникам в Ташкент, больше о ней мне ничего не известно.
— А вы, после того что произошло, уже не могли оставаться в Баку?
— Именно не мог, — подтвердил Григорий Тимофеевич и прибавил резко, нервно: — Но дело не в этом: главное, понял ли ты меня?
— Кажется, да.
— Ни черта ты не понял, скажу я тебе! — произнес в сердцах учитель. — И не скоро поймешь!
Так закончился этот странный, ввергнувший меня в долгие раздумья, разговор. «Что же я должен был понять? — в который раз недоуменно спрашивал я себя. — Что хотел сказать Тимофеевич этой своей историей? Пожалеть я должен был его, что ли?»
Так ничего я не понял и тем более, наверное, уже никогда не сумею осмыслить то, что произошло позднее, хотя, казалось бы, неспешное течение привычной жизни захватило и понесло нас, унося все дальше от тех дней, успокаивая память. Как прежде мы вдвоем совершали пробежки по утрам; настала благостная осенняя пора, и не было другого наслаждения, чем дышать стылым воздухом предгорий, едва тронутым солнечным лучом. Вечерами я заходил к соседу на посиделки, и как–то Тимофеевич спросил:
— Послушай, а зачем тебе этот автомобиль?
— Как? — удивился я. — Чтобы путешествовать, конечно.
— На месте не сидится? — сказал сосед и как–то странно усмехнулся, будто отвечая на собственную потаенную мысль.
Этот штрих, эту вроде бы незначительную деталь я вспомнил сейчас, отдаленный толщей времени от тех событий, и мне кажется, что уже тогда он давал понять, намекал прозрачно, не решаясь преступить пределы осторожности, и раскрылся только в самый поздний момент, в последний день наших встреч.
Помнится, было воскресенье. С утра непогодилось, накрапывал дождик, то усиливаясь, учащаясь, стуча по карнизам, то стихая. Раздался звонок, и я, шаркая тапочками, поспешил к двери. Тимофеевич, в брезентовой ветровке, вошел с каким–то торжественным и вместе с тем необычным выражением лица, произнес неестественно громко, верно, заранее приготовленную фразу:
— Ну как тебе живется–можется?
— Снова в поход? — спросил я сумрачно, давая понять, что мне не понравился его наряд.
— Как сказать, что–то вроде этого, — пробормотал сосед, на мгновенье растерявшись.
— Вы не юлите, говорите прямиком, — разозлился я.
Учитель посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
— Улетаю я, Серега.
— Куда это?
— Ну, с НИМИ.
— На соревнования, что ли? — не сообразил я.
— Какие еще соревнования? — Тимофеевич грустно улыбнулся. — Проститься я с тобой пришел.
Я вглядывался в его лицо, но ничего не прочел на нем, потом не без некоторого подозрения оглядел соседа сверху донизу и только тогда приметил на его ногах инопланетные ботинки, но поначалу не придал значения этой детали, лишь поднял голову и сказал хмуро:
— Не понял, — и снова тупо уставился на обувку.
— А тут и понимать ничего не требуется, — уже снисходительно проговорил учитель. — Они мне предложили, а я взял да согласился.
— Но как же вы могли… — медленно выговорил я, начиная постигать наконец совершенно невероятный смысл сказанного.
— А что тут зазорного? — пожал плечами учитель. — Никому не возбраняется менять планету проживания.
На меня нашла оторопь.
— С–с–согласились, — выдавил я, едва двигая языком. — К–к–как согласились?
Тимофеевич, видя мое состояние, пояснил улыбчиво:
— Взял да согласился… Иди водички попей, — и добавил мимоходом: — Они, между прочим, и тебе хотели предложить.
— Мне?
— Тебе, тебе.
Это было вовсе дико. Ни смешно, ни грустно, ни странно, а именно дико. Я попытался представить себя в роли инопланетного странника, но никак не мог, лишь обессилено опустился на подставку для обуви.
— Сходи водицы попей, — любезно повторил Тимофеевич.
Я вжался спиной в угол, глядя на капитана со страхом, потому что мгновеньем раньше явилось мне подозрение — он ли это в действительности? Не вздумалось ли какому–нибудь гуманоиду–шутнику преобразиться в Тимофеевича и посмеяться надо мной?
Сосед посмотрел на меня с тревогой:
— Что на тебя нашло, Серега?
— Со мной все в порядке, — ответил я, вставая и отряхиваясь, — а вот что с вами, не пойму?
— Я же говорил, что ты меня не поймешь, — усмехнулся он. — Мал еще.