Я глянул на улицу - вперевалку вышагивал грузный почтмейстер, а если и он убийца? Я выискиваю взором в веренице прохожих себе подобного, ищу невольно опору. Зачем? Перед кем оправдываться? Что-то принудило меня суетливо одеться, выбежать во двор - на душе неуютно, воровато, я озираюсь поблизости никого нет, и лишь на площади, в толпе, явилось некое подобие успокоения. Вспомнился разговор во время одной из прогулок с Сумским.
- Я хочу убить, признаюсь вам со смущением, - сказал я тогда.
- А ты убей, - сострадальчески искривился Сумский.- Убей Павлуша, полегчает... Вот я - угадай, сколько зарезал на хирургическом столе? Хочу помилую, хочу - жизни лишу, и все шито-крыто. Война была, Павлуша... Я тебе скажу - каждый хоть на миг да не прочь в Тиберия всеповелевающего обратиться, вот и я Тиберием был.
- Как вы можете такое говорить?! - вырвалось у меня возмущенно. - А ежели я возьму да и на вас замахнусь?! По вашу душу приду?
- По мою душу уже пришли, - мягко улыбнулся хирург. - Посмотри, - он обернулся, чтобы указать на угрюмо-молчаливых сестер в экипаже поодаль, они мою душу уже никому не отдадут.
...Я вглядывался в лица - сколь мало в них воистину людского. Коренастый мужик с посинелой рожей несет котелок, а другой пятерней облапил шею общипанной гусыни. Некий худощавый господин с мутными глазами, неестественно бледный, точно из мертвецкой, перебежал дорогу, за ним спешила кухарка с тыквенной кубышкой, перебирал клюкой отставной армеец. Люди ли они или ряженые андрогины, дьявольским чутьем ведомые к своим жертвам, к своим земным половинам?
Колокола тревожно и сбивчиво зазвонили с башенки собора, вторя моему смятению. Их перезвон настигал неумолимо, даже в трактире, куда я внесся с полоумным взором, трясясь и не находя среди склоненных спин свободного места для себя. Наконец уселся, попросил чарку водки и только после заметил напротив попа-расстригу в поношенной рясе, с крашеной шафраном бородой и цепью на шее. Склонясь над замусоленной крышкой стола, он бубнил пьяно и заученно: "Верую Господи и исповедую, яко ты еси воистину Христос, Сын Бога живога, пришедший в мир грешныя спасти... Молюсь убо тебе: помилуй мя и прости прегрешения мои вольная и невольная".
Я велел поднести батюшке водки, и тот, даже не глянув на меня, осенил себя крестным знамением и гнусавым баском, на манер приходского дьячка, протянул нараспев, поднеся лафитник к бороде: "Изыди, нечистая сила, и стань яко вода", - опрокинул стопку в зев рта, крякнул, осунулся, заводил головой, метя бородой по столу...
Нечистая сила в чарке, поднесенной от меня.
В следующую пятницу, когда я, вернувшись с занятий, прилег и уже готовился задремать, неожиданное и равно ужасное подозрение принудило меня вскочить с кровати. Я вдруг уверился, что оставил некую улику, след, приводящий ко мне и указующий на меня убийцу. Но скальпель был дочиста отмыт и покоился в футляре в медицинском саквояже. Что же бередило мое сознание? Спустился в дворницую, посветил лампой - стол, запыленная лежанка, скамья, паутина в простенке за печью, вязанка березовых веников. Я поспешно поднялся к себе и заперся. Нечего говорить, что сон не явился мне в ту ночь.
Поутру я предчувствовал приход Юлии. Она явилась в неожиданно броском убранстве - в костюме Анны Пейдж из "Виндзорских насмешниц".
- Что нового? Как поживает прекрасная мисс Анна Пейдж? - спросил я с наигранной бодростью словами драматурга.
Она ничего не ответила, сняла накидку, поправила складку платья синего атласа и мантильку, наброшенную на плечо, опустилась на стул - передо мной была прежняя загадочная молчаливая Юлия.
- Налейте мне чаю, - наконец прозвучал ее голос.
- Признаюсь, что хочу уехать из этого города - навсегда. Мне здесь жутко, - сказал я.
- Я поеду с вами, - произнесла она.
- Но куда? - выдавил я усмешку. - Кроме того, ты не можешь уехать со мной, потому что я - убийца.
- Вы не убивали, - вдруг сказала она.
- Вот уж в чем не может быть сомнений... Я хотел избавиться от жути, что довлела надо мной.
-Вы не убивали, - повторила Юлия с необъяснимой непреклонностью.
- Мне мерзко под этим небом, - твердил я.
Она встала, взяла меня за руку и повела. Я истерично смеялся, глядя, как мы спускаемся по лестнице, выходим во двор, минуем заснеженную пристань. Но мои ноги уже не чувствуют крепости речного льда, грудь, прикрытая полощущей на ветру легкой тканью, - пронизывающего холода, только ладонь улавливает слабое тепло ее ладони. Берег уже далеко внизу, как и башенка звонницы, и все вольней, радостней мне, уже ничто не тяготит, уже нет ни холода, ни тепла, ни света, ни тьмы. "Что вам желается увидеть?" - доносится до моего, еще живущего слуха, голос. - "Ничего, - заворожено шепчу я. Ничего... В бездне нет ничего".
То опускаемся, то поднимаемся. Горизонт бледнеет, вдруг насыщается смарагдовой волной - единственным напоминанием реальности о мире вокруг, и потому я с силой и ненавистью зажмуриваюсь, ибо только застивший очи мрак укажет верную дорогу, только мрак, призывно зовущий, неудержимо влекущий в спасительную бездань, где нет жизни, но есть будущее, где нет меня, но вечен мой угасающий отголосок.
Я пробудился, втянул ноздрями воздух, но не уловил запаха морфия. Какая-то склянка темнела на табурете. Я снял колпачок - фу! Меня аж передернуло - нашатырь! Затем я глянул на ладони - ничем не примечательные, в изломах и разводах трещин, могущие принадлежать другому человеку... Вот тому, к примеру, что сию минуту появится в дверях. Он впервые пришел днем, снял цилиндр, стянул с руки перчатку. Я глянул на него и сказал:
- Перед абсурдностью этого мира человек протягивает руку для единения и спасения другому человеку. Но человек ли вы, должно поначалу спросить?
Посланец в цилиндре выжидательно стоял в дверях. Из его оголенных пальцев сочилась кровь, пятная доски пола.
- Я жду вас, сударь, - размеренно и четко молвил он.
"Уж нет, я не пойду!" - решил я, но тотчас неведомая сила подняла меня с кровати, накинула на плечи полушубок. Я смиренно побрел уже знакомой дорогой.
- Расскажите о том мире, откуда вы вернулись... Или же вы только воображаете его? - начал я неуверенно.
- В нем первична абсолютная свобода. Мир, где не существует добра и зла, одна безграничная творящая его свобода, - отозвался провожатый.
- Есть ли в нем дерево, облако, камень? - вопросил с надеждой я.
- Тот, кто познал истинную свободу, не нуждается в материальном окружении, источнике рабства.
- Но зачем вы убиваете, притом с беспримерной жестокостью?
- Мы творим правосудие, всегда будучи выше Добра и Зла, верховенствуясь царствующим во Вселенной законом свободы, - твердил он. - Мы караем тех, кто отвергает нашу любовь.
Я не сразу заметил, как мы свернули в проулок, застроенный доходными домами. Я уже не помнил этой дороги и решил, что меня ведут к дому на выселках, но проулок выводил к заснеженному пустырю, в северной оконечности которого были скотопритон и приземистый барак свинобойни.
Посланец неожиданно ступил в сторону, пропуская меня вперед. Я шагнул недоумевая, хотел было обернуться, чтобы спросить, и тут охнул, присел, схватившись за голову. Меня спасла меховая шапка. Господин в цилиндре что-то яростно, с досадой прокричал, взмахнул тростью с тяжеленным набалдашником, намереваясь повторить удар, но я уже выпрямился, отскочил и поднял руку для защиты. Тогда он злорадно ухмыльнулся, замедленно вынул упрятанный в трость стилет. Этот мерзавец, вероятно, хотел что-то сказать мне, некую прощальную фразу, но, как видно, передумал, исказил лицо и нетерпеливо - нет, не шагнул, а прыгнул ко мне, потрясая стилетом. И вот, в верхней точке его прыжка, я замечаю, как из неутоленно-плотоядной его физиономия вдруг становится удивленной и по-детски обиженной. Мгновеньем позже мой слух улавливает хлопок выстрела, но я, не поворачивая головы, зачарованно, с необъяснимым интересом, без малейшего страха и ликования наблюдаю, как злодей взмахивает руками, роняя стилет, и падает, на лету изогнувшись в корче. Цилиндр катится по снегу...
Зрение у меня слабое, я с трудом примечаю на другом конце поля человеческую фигуру. Путаясь в полах своей одежды, она торопливо забежала за ограду свинобойни.