— Вот, разве я не говорил, без очереди ничего не купишь! Скоро голод подберется! — он засиял от радости.
Потом Кирвис вспомнил, что должен купить дрожжи чтобы самогон гнать. Однако дрожжей, как нарочно, в это время не оказалось, и Кирвис поистине торжествовал: хе, ничего-то в продаже нет!
Вскоре ему понадобилось зайти в книжный магазин — надо, мол, новый календарь купить, возможно, новый год будет лучшим. Зашел, осмотрелся, оглядел уставленные книжками полки и, ощетинившись, съежился. Позже, уже на улице, он Каладе сказал:
— Видел? Столько книг! И все про коммунизм... Какая пропаганда!
— Да нет же, браток, наверно, не все... — пробовал возразить свояк.
— Ты мне не говори! Я-то знаю. Ученый, сотни их перечитал. — Науку лейтенант когда-то действительно проходил и даже четыре класса гимназии закончил, а Каладе учился только в начальной. Поэтому он сразу понял, что с лейтенантом спорить не только невежливо, но и бессмысленно. Еще больше своей эрудицией ошеломил Кирвис свояка, когда вечером, увидев на телевизионном экране ученого, выступающего с докладом, заявил:
— Ха, тоже мне ученый По бумажке читает! Неуч! Видать, недавно коров пас...
— Что ты, братец! Да ведь это сам президент Академии наук! — безнадежно возразил Каладе.
— Ха, президент, а без бумажки не может! Наш командир роты, бывало, не такие речи без всякой бумажки толкал — только пожелай слушать!
Заметив на столе свояка газету, лейтенант сперва издали охватил ее взглядом, а потом с головой уткнулся в нее. Что он там искал, что его интересовало — Каладе не осмелился спросить: с ученым трудно, еще брякнешь не к месту что-нибудь и окажешься в дураках. А Кирвис бубнил все, бубнил, мычал что-то под нос, потом внезапно хлопнул ладонью по последней странице, где были помещены соболезнования по поводу смерти семьям и близким.
— Вот! — удовлетворенно заворчал лейтенант. — Умирают все-таки. Не излечивают! А хвастают: бесплатное лечение...
— И раньше люди умирали...
— Ха, тогда ведь лечение было недоступно, медицины не было!
Каладе, видимо, собирался что-то сказать, но, услышав такую неопровержимую истину, только вздохнул и ладонью смахнул пот со лба. А лейтенант, распираемый изнутри будто на дрожжах, победоносно сопел носом.
Этот процесс вспучивания не утих и позже, когда Каладе провожал Кирвиса на вокзал. Настроение лейтенанту сильно поднял встреченный ими пообтрепанный пьяница, который весьма почтительно попросил:
— Ponas, dokit diel manis kielieta kapeiku![4]
Кирвис тут же достал пять копеек, подал просящему и, указывая пальцем на нищего, трагическим голосом заявил:
— Вот, весь народ совершенно ободран! Ты только взгляни, Пранцишкус, сколько скорби в глазах этого земляка! И как ассимилирован: едва слова молвит...
Каладе пытался рассердиться:
— Не стоит, браток, обращать внимания, видишь ведь — пьяница. Ты на других погляди — люди ведь не оборваны и милостыни не просят.
— Люди! Что такое люди? Слепая, покорная толпа. Хорошо выглядят, говоришь? Ха, а почему коммунистам хорошо не одеваться? Себя они не обидят, не бойся. Не понимаешь ты, Пранцишкус, политики... — вовсе унизил лейтенант свояка.
Приобретя в железнодорожной кассе билет, Кирвис внезапно схватился за карманы и остановился будто пришибленный: исчез календарь. Только что купил, и уже нет. Зашевелился и Каладе, начал ощупывать карманы, оглядываться, но календаря не нашел.
— Украли! — язвительно зашипел лейтенант. — Уже стащили! Ну и крадут!
В это время удаляющихся родственников догнал какой-то гражданин и протянул утерянный календарь.
— Это ваш? — спросил он по-русски. — Пожалуйста, вы на окне оставили.
— Разумеется мой! — схватил календарь Кирвис и тут же пришел в негодование: — Вот, на тебе, уже и сговориться нельзя! Все по-русски...
— Ну, это уж ты... — пожал плечами Каладе, однако Кирвис, придя в возбуждение, начал говорить о страшной опасности ассимиляции и на замечание свояка не обратил внимания.
До отхода поезда было добрых полчаса, и они решили немного прогуляться. По правде говоря, нашлось и дело: Кирвис забыл купить карты. Но теперь, разгуливая по городу, лейтенант внес рационализацию: увидев что-нибудь ему неприятное, он больше зубов не выплевывал, а впивался ими в отворот дождевика.
Но чаще его взгляд проникал в подворотни, помойки, за поломанные заборы, а нос жадно втягивал воздух: не поднимется ли откуда-нибудь зловоние! Тогда он выпускал дождевик из зубов, широкий рот его раскрывался сам собой, и лейтенант тихо про себя посмеивался.