— Подай мне новые сапоги, — продолжает сборы Таушкутис.
— Откуда я их возьму? — дивится Таушкутене. — Есть клумпы — и обувай.
Осерчал Таушкутис и пошел правду искать.
— Найдешь правду, как же, — сказала жена. — Теперь правда господская.
— И найду! — пробудился в Таушкутисе колхозник. — Головы не пожалею!
По пути надумал Таушкутис в читальню завернуть. Соскучился по новостям человек. Только что за чертовщина опять? Нету читальни. Была читальня, и нет ее. Обе половины дома целы. В одной вспотевшие мужики в очко засаленными картами режутся, в другой — иная самодеятельность завязалась. Только и слышно:
— Накось, выкуси, сморкач!
— Ты сам выкуси! Вот как двину...
Хорошо, хоть сосед Бурокас подвернулся. Но и тот на ногах не стоит, целоваться лезет.
— Куда это читальню перенесли, Адомас? — спрашивает удивленный Таушкутис.
— Что? Читальню... А ты, что, хочешь с ксендзами заодно? Ведь мы... оба мы, во, вот тут в преисподнюю определены, — Бурокас вытаскивает смятую газету. — Свободных мест сколько угодно... сколько угодно... Вот! — палец Адомаса упирается в объявления о распродаже с торгов.
— Но ведь мы... — Таушкутис от неожиданности разевает рот.
— Вот, вот... оба мы хозяева... будем пироги богу печь...
Какой с пьяным разговор? Таушкутис отступил бочком и дал тягу. Не был бы Таушкутис Таушкутисом, коли бы сразу кому-нибудь поверил. Тем более, что начинает он себя все больше колхозником чувствовать. Его надел и постройки со всей землей и постройками колхоза объединены. Нет у Таушкутиса своего отдельного хозяйства. Нет, нет! Никакая опасность продажи с торгов ему не угрожает. Но ощущает Таушкутис, что все-таки глубоко в душе прячется у него «его» хозяйство, «его» надел. Ах, как нехорошо... Вон из сердца, быстрее прилепиться к колхозу, и в район!
Но не везет Таушкутису. Подсунул ему черт на дороге судебного пристава. Хотя, что ж, теперь ему судебный пристав — раз плюнуть. Даже шапку перед этим господином не снял и нахально в глаза усмехнулся. А судебный пристав, правду говоря, вежливый был. Поздоровался он, подал свою всесильную руку и сказал:
— Не умеешь ты, господин Таушкутис, хозяйничать. Попал ко мне в руки, а я — человек строгий. Куда теперь собираешься? Может, в мое имение, а?
— Провались ты со своим имением, вот что! — отрезал Таушкутис, не чувствуя никакого страха. (Дело в том, что район был уже неподалеку.) И своим чередом возмутился: «Ну и власть! Разрешает еще таким по дорогам таскаться!»
Наконец Таушкутис, ликуя, вступил в местечко!
Несказанное счастье наполняло сердце путника, когда он приближался к двери исполнительного комитета. И неописуемое разочарование сдавило его сердце, когда он не обнаружил разыскиваемого учреждения... Тут он и обратился к двум землякам в шляпах, с ярко-синими носами.
— Извините, господа, может, вы скажете, куда переехал исполнительный комитет?
А господа переглянулись между собой:
— Сколько еще все-таки есть в наше время сумасшедших!
Попытался Таушкутис без посторонней помощи власть отыскать и совершенно неожиданно ее обнаружил. Прямо лбом уперся в надпись на двери: «Волостной старшина». Не заприметил часов приема и ввалился во внутрь. А в приемной — ни живой души. Только вдруг за дверью волк завыл. Один раз, другой... Таушкутис постучался, вошел и... замер на месте. За столом сидел господин Бурба, а на кушетке, раскинувшись, отдыхал начальник полицейского участка Шяшкус.
— А, господин Таушкутис! — оба начальника разом диву дались. — Приятно, очень мило с вашей стороны... Когда ж свое хозяйство продашь?
И тут снова завыл волк. Заметил Таушкутис, что это зевает старшина Бурба, однако страх от того не уменьшился. Хотел он бежать, да почувствовал, что не может двинуться с места. А старшина, который неведомым образом как-то внезапно обратился в волка, вцепился зубами Таушкутису в горло. Застонал только Таушкутис, встряхнулся изо всех сил и... проснулся.
В окно светило только что взошедшее солнце, в поле весело заливались жаворонки. Таушкутис легко вздохнул, поднялся и стал собираться на работу.
НОВЫЙ БОГ
Такого еще не случалось. А ежели случалось, то в старину. К примеру, великий развратник и шарлатан Августин в конце жизни осудил грехи своей молодости и даже святым стал. Но чтобы в наше время — и не за границей, а у нас — безбожник вновь в веру обратился — такого слышать не приходилось. От бога многие отворачиваются, это чистая правда, но потом уж в обратную сторону не обращаются, на попятную не идут.