— Ну, ну, грешник! Говори же!
— Когда колеса рассохнутся, их надо намочить.
— Браво, соображаешь. А дальше?
— Соображаю, спасибо... Дальше надо пшеницу посеять, ксендз настоятель.
— А чудо совершить можно, как ты думаешь?
— Как свершить, в Катехизисе не сказано. Бог чудеса творил...
— Кто знает, может, господь это дело сейчас именно на нас возложил? Может, знак дал?.. Ты сердцем ничего не чувствуешь?
— Чувствую, настоятель, большой недостаток в деньгах.
— Все же ты — осел, — нежно попрекает Крапилас и, склонясь к уху слуги, шелестит тому какие-то нерелигиозные мотивы. Пономарь слушает и, шевеля усами, повторяет тайну. Потом он кивает и говорит:
— Я, ксендз настоятель, истинный осел... но настоятель ученее меня... и я согласен. Только в наше время из одного почета к господу не могу. Должно и мне перепасть.
И вот снова господь бог возвращается в позабытые Стабулункяй. Приходят на другой день в костел Таршкус с Баршкусом, глядят — св. Петр в нише почему-то простыней прикрыт. И ясно видно, как он шевелится. То ногой шевельнет, то руку приподнимет, то головой качнет. Обмерли верующие, упали на колени, в грудь кулаками бьют. У обоих запасы слез иссякли, четки так в руках и мелькают, молитвы в который раз с начала начинают бормотать. А Петр шевелится да шевелится. Бегут Таршкус и Баршкус домой и о чуде трубят. Баршкус бренчит, а Таршкус трещит.
Летят люди на чудо посмотреть, святейшие мысли в головах восстанавливая, вспоминая позабытые слова молитв. А Петр не успокаивается. Опять покрывало колышется, волнуется. Отчетливо видно, как чудодейственный ногами и руками шевелит. А настоятель проповедь говорит, пророчит большие перемены, в сердца прихожан целится. Настроение страшно накаленное, слезливое, груди и животы пучит. По сторонам от Петра свечи горят, под ногами — добрая кружка для пожертвований пристроена. К стене прикована огромными замками, даже лучина положена, чтобы рубли просовывать. Только жертвуйте, не жалейте, милые прихожане, и будете спасены, осенит вас своею дланью господь бог!
И притягивает к себе эта денежная искупительность сердца, размокшие в слезах, и развязываются узелки и переходит лучина из рук в руки. Кое-кто из прихожан все пробует к святому пробиться. Чудотворцу и ноги целуют, и деньги суют.
— Лучше ему и на небесах не будет, — приходит кое-кому в голову нечестивая мысль.
А после службы настоятель Крапилас с пономарем Жваке переругивается.
— Лягну, — рычит безбожно пьяный слуга. — Как только ближе полезут — лягну! — грозит он.
— Бога ради, сдержись, — умоляет Крапилас, вспотев от страха. — Сделай милость... молись или еще что, со святой девой побеседуй...
— Нечего мне с девой... У меня баба, дети есть, ксендз нас... Теперь так или эдак, — я святой... А безбожники полезут — двину, говорю, как следует...
Представьте себе положение настоятеля! Попасть в руки чудотворца — пропади он пропадом!
— Ни копейки не дам на шнапс, распутник! И не понюхаешь, знай!
— Попробуй не дай... ну, возьми и не дай... — встает на дыбы пономарь. — Приход дает, а ксе... настоятель не даст. Ха‑ха... Я святой или нет, спрашиваю, а? Ну попробуй не дать.
Видит Крапилас, что святой на земле очень уж опасен, и обещает отдать все. Только молчи, жабенок, как земля. Чудотворцу это несказанно нравится. Его аппетит дьявольски необъятен.
— А если я, скажем, обедню, а? Святой служит обедню, а? Как бы это выглядело? Красота! Ужасно красиво! Пусть меня черти заберут, а красиво! Слезаю это я, наряженный по-ксендзовски, и иду к алтарю... А там чан для денег повесим... Завыл бы весь костел, правда?
Крапилас от таких предложений св. Петра чуть сознание не потерял. Думал, нервная система больше не выдержит. Но решил взять себя в руки.
— Прохмелись, человече, именем бога тебя прошу. Погубишь ты все... — шипел Крапилас.
— Ну, скажем, обедню служить я не буду, — искра жалости блеснула в глазах Петра. — Для чего мне, святому, в земные дела вмешиваться? А насчет денег договоримся: деньги пополам, ладно? И не крути. Точно, не крути. Я все знаю.
Настоятель согласился, но на всякий случай запер Жваке в своей комнате, чтобы, выйдя, пономарь ненароком не огласил себя святым.
И снова стоит святой за покрывалом, людей умиляет. Дуда на органе гудит. Баламбиюс в колокола трезвонит. Крапилас овечек святой водой кропит. В кружку с шелестом сложенные вдвое рубли просовываются. И впрямь весело теперь в костеле Стабулункяй.
После выпитой полбутылки у «Петра» так поднялось настроение, что он возжелал со всем костелом разом плакать и распевать. Не боялся бы людей — и он бы в ведерко тоже рубль втиснул. В конце концов самому Петру начало казаться, что он святой, и он шарит рукой, не нащупает ли золотой нимб вокруг головы? Невзначай он откидывает краешек простыни, высовывает, будто рот, черный ус и кому-то подмигивает озорным глазом. Вскоре — вжик — гипсовая нога вылезает из-под покрывала. Заметил это Таршкус и толкает Баршкуса.