А вот наш колхозник Балтрамеюс, старый безбожник, задумал опять сношения с богом возобновить, возалкал, как голодный хлеба. Вернусь, мол, к богу, душа по вере соскучилась и т. д. На него и атеисты со своими аргументами насели, и председатель выругал: как тебе не стыдно, говорит, полвека закоренелым безбожником был, а теперь снова в суеверия впадаешь. Но на этот раз никакая агитация не помогла.
Заслышал про святые намерения Балтруса[1] и настоятель. Поначалу не хотел верить, но его удивительно развитой нюх тотчас сигнализировал, чем это пахнет. А пахло не ладаном, святым мирром и прочими небесными запахами, а земными тучными делами. Ведь что ни говори, а такое событие, как возвращение заблудшей овечки на свое пастбище, едва ли не чудо и достойно внимания. Надо только быстренько обработать духовно вновь обращенного, очистить его от земной грязи и прославить с амвона. Пускай слух прокатится по десяткам приходов — оттого и богу больший почет, и карман полнее. Пусть поправятся прохудившиеся костельные дела и укрепляется в головах прихожан пошатнувшаяся вера.
Стало быть пригласил батюшка через бабенок Балтрамеюса в клебонию[2] и сильно обеспокоился: откуда знать, как доведется с этим безбожником говорить, возможно, он и не окончательно принял решение, не застращать бы и не отпугнуть. Надо, чтобы он чувствовал себя свободно, непринужденно, приручить его к себе следует осторожно...
И вот наконец овца явилась пред пастырем. Одеревенелым языком Балтрус восславил господа, батюшка прерывающимся голосом пробормотал ответ. После ничего не значащих слов о погоде и урожае общий разговор сразу расклеился. Но батюшка был отважен.
— Скажу бабам, пусть чего-нибудь подадут закусить, — радушно сказал он, направляясь на кухню. — Ведь вы тоже, наверное, проголодались? Чего там нет, такой путь отмахать...
Молоденькая пухленькая девица тотчас принесла графинчик, нарезанный сычуг и домашний хлеб. Батюшка знал, что безбожники, как и он сам, аскетизма не переносят.
— Исповедь отложим до другого раза, а теперь поговорим по душам. Наверное, тоже любите? — поднял рюмку настоятель. — Теперь не средние века, стесняться нечего.
— Разве откажешься от божьего дара, — охотно согласился Балтрамеюс.
Как только язык немного умягчился, батюшка сразу, как говорится, взял быка за рога:
— А скажите, любезнейший, что вас, так сказать, подтолкнуло, то есть побудило вернуться на истинный путь?
— Да ведь я свой век заканчиваю, надо, думаю, и о душе позаботиться. А с другой стороны, я тут ничего не потеряю: коли на том свете ничего нет — черт его дери, а коли есть — я выиграю.
— Грех так и подумать! Ведь вы господа хотите обмануть, — ужаснулся батюшка.
— Так ведь в нашей деревне многие так думают. Размышляют люди. Вслепую не верят.
— Нехорошо они думают, дражайший, — нерешительно возразил ксендз, а про себя подумал: «Это в нем еще годы безбожия отзываются. С ним надо осторожнее». И весело вопросил: — Ну, а сам-то за годы отступничества грехов, видимо, накопил, как навоза? И трактором не вывезешь?
— Да нет же, батюшка. Разве только мелкий какой-нибудь грешок ненароком случился. Нельзя ведь. Где исповедуешься, кто отпущение грехов даст? Верующим хорошо — исповедовался и снова греши. А что делать безбожнику? Так и носи грех на совести всю жизнь.
— А мы не всем и верующим даем отпущение!
— Да уж даете, батюшка, не спорьте. Я про вас не говорю, а другие отпускают. Вот у нас после войны был тут бандит Бизас, тот сам бахвалился: «При немцах стрелял — получил отпущение грехов, теперь стреляю — и теперь получу. Сам епископ нас благословил».
Тут настоятель опрокинул рюмку без очереди и даже закусить забыл.
— А, это нечто другое, — он выставил ладони, защищаясь. — Это уже политика. Я в политику не суюсь. Были, разумеется, ксендзы, которые, так сказать, впутались. Кто без греха... А сам-то, брат, так уж и любишь ближнего своего, как самого себя, а?
— Согрешил и я разок, батюшка. Подшиб соседу ногу. Колом хрястнул. За потравленные бураки.
— Вот видишь, до чего безбожие доводит.
— Ну нет, батюшка, я тогда твердо верил. И исповедовался, и отпущение получил.
— Зачем же сейчас вспоминаешь, коли господь давно простил?
— Так ведь тот сосед и теперь еще прихрамывает.
«Философ, сатана! — смекнул ксендз. — Надо менять разговор».
Но разговор повел сам Балтрамеюс. Уплетая сычуг, он заметил:
— Сычуг хорош, но, простите, настоятель, не пятница ли сегодня?