— Господин Трибамбис теперь это любит.
И я узнал, что мой начальник (он был такой чахлый, что и ворона не наклевалась бы досыта), желая пополнеть и тем самым приобрести более солидный вид, коренным образом отменил вегетарианское меню и бросил лозунг: «Все из бекона!» Это важный перелом в питании он в шутку называл «кандидатским стажем».
На этом пункте Трибамбис, разумеется, не остановился, он совершенствовал свою личность всесторонне, от самых кончиков ногтей. Повязал не черный, а красный галстук (жена мне тоже такой купила), подписался на ежедневную газету (жена для меня тоже заказала), прекратил насмешки над профсоюзами. На одном собрании он даже подчеркнул: «Кто не платит профсоюзных взносов, тот подрывает основы профсоюза», и ему аплодировал сам представитель совета профсоюзов.
С женой под руку Трибамбис показывался, бывало, только на улице, да и то редко, а дома гонял ее по мере своих сил. А теперь приходилось видеть небывалую картину: затолкав ее в «Волгу», учил, как надо элегантно сидеть — готовил к коммунистическому будущему. Увидев это, моя половина изумилась: «Дуреха! Чего же тут не уметь? Зад — в дверь, плечи вверх, повернись профилем к переднему стеклу, вот тебе и поза! Сама видела, жена управляющего трестом так сидит!»
Очень теперь стал уважать себя Трибамбис: иногда автобусом ездил только для того, чтобы старикам и красивым женщинам место уступить и этим обратить на себя общее внимание. А когда умер отец, воздвиг надгробие и свое имя на нем выбил огромными буквами: «Глубоко скорбящий СЫН ТРИБАМБИС».
Стало быть, Трибамбис яростно вцепился в этикет. В туалет — с бутылкой одеколона, с мыльцем; бороду два раза на день бреет. Купив мороженое, забегает в подворотню, там вылизывает и только тогда показывается на людях. Словом, он, будто старая дева, стал так ошалело наряжаться и приукрашиваться, что даже я разгуливал с покрашенными усами — дело в том, что он окрасил волосы в седой цвет, а я был лыс.
А уж осторожен стал! На улице даже со своим бывшим настоятелем перестал здороваться — не дай бог чья-нибудь чужая тень затемнит его непорочность. Идя в кино или беря книгу в руки, всегда сперва проверял, не был ли фильм раскритикован, нет ли в книге недостатков. Жена у меня тоже однажды выдернула книгу из рук, весьма подозрительно осмотрела и только потом смягчилась:
— Ничего, эту можно. Такую и господин Трибамбис читает.
Я, забывшись, заметил:
— Ты хоть его господином не называй. Человек ведь уже почти партийный.
— А для меня он — господин! По-господски живет, и господин! — объяснила супруга. Его управляющим треста назначат, а ты как был варваром, так и останешься.
Поистине, трудно варвара цивилизовать, а вот господин Трибамбис уже заранее стал жить по моральному кодексу образцового гражданина: даже мясные этикетки с сортами и категориями больше не заменял. И все же я от жены узнал, что, собираясь в партию, он ощущает сильную дрожь в поджилках.
— А если власть переменится? — крикнул он как-то во сне и продрожал этак до самого утра.
Однако, оказывается, насчет власти господин Трибамбис переживал совершенно напрасно. Власти никакая опасность не угрожала.
В один прекрасный день, когда Трибамбис заболел и не пришел на работу, жена подала мне обычный обед, не по-трибамбишски — такой, что мы ели когда-то, в начале совместной жизни.
«Неужто Трибамбис снова изменил меню?» — подумал я. Жена почему-то таинственно молчала.
— Господина Трибамбиса посадили, — промолвила она наконец подавленно. — Но, видимо, скоро отпустят.
И только теперь я понял, что господин Трибамбис не сумел усвоить не только моральный кодекс, но даже уголовный.
ФАСОН
Обратите внимание: не спеша, шаг за шагом, он идет по улице. От множества пеших граждан его отличают руки — они обязательно сплетены сзади на чреслах. Это, видимо, знак авторитетности, бесценного собственного достоинства, большого служебного веса, знак, который всеми десятью пальцами в кожаных перчатках будто бы указывает — вот где вам, малые мира сего, место!
Остальные черты внешности этого человека не столь отчетливы и оригинальны, так как они широко распространены: короткое пальтишко, куцые, как рукава пиджака, брючки до половины голени, фотоаппарат через плечо, под мышкой блестящая папка, под носом усики, на голове высокий раздвоенный «пирожок». Каждый ведь имеет заслуги (если не перед обществом, то перед собой), и в его воле за то себя уважить — усики отпустить, какой-нибудь горшок на голову взгромоздить или пуговицу пришить на спину.