Глянь, залетит в комнату муха — резвая, живучая, как бес. А услышит скулеж плановика, перестанет внезапно жужжать, прислушается, начнет головой кивать и неожиданно падает наземь. Подобный конец недавно пришел и кошке. Красивая была кошка, упитанная, мурлыкала — будто молитву читала, закручивала хвост вокруг ног хозяина, всячески к человеку ластилась. Но вот послушала ворчание Шимтакоиса, сразу сонливой сделалась, стала хиреть и подохла от огорчения и скуки. Но уж зато в квартире Шимтакоиса ни клопов, ни блох не водилось!
— Видишь ли, легко сказать: возьми из кассы, — продолжал на следующее утро вчерашние причитания Шимтакоис. — Но взять — не положить. Как взял, тут же разойдутся. А потратить — не в кассе держать. Потраченного не воротишь. И от этого сбережения не прибудут, а убавятся. А коли убавятся, так, ясно, не увеличатся. Сама знаешь, не маленькая, должна понимать, что с пустым карманом машину не купишь... Знаешь-ка что? — вдруг предложил плановик. — Ты одолжи у соседей хоть мне на дорогу, и вывернемся как-нибудь.
Договорились.
С похорон Шимтакоис притащился, как побитая собака. Вообще-то мелконький, серый, теперь он почернел и скрутился будто корневище. В отчем краю он вновь совершил непоправимую ошибку и не мог себе этого простить. Огорченный смертью матери, он совсем размяк и необдуманно дал отцу три рубля. «Что дал, так еще ничего, — утешал он себя возвращаясь, — но надо было дать не три, а два рубля. На этот рубль я бы три дня семью кормил. И не два, а один надо бы дать старику. Тогда у меня осталось бы два. Еще бы рубль добавил — вот и за квартиру мог уплатить или в сберкассу внести. Ну и осел же я! Вовсе не следовало давать. Была бы цела вся трешка. И на кой ляд этому старику деньги, что он с ними делать будет? Еще пьянствовать станет. И так у него этих рублей, видать, чертова прорва — такие поминки закатил! Мне надо было у него попросить — сыну не отказал бы...»
И так защемило у Шимтакоиса сердце, что он чуть не завыл от жалости. А тут еще жена положила перед ним на стол целую кипу газет и велела заглянуть в них. До полного бешенства Шимтакоису не хватало малости. От истерики избавило только привычное брюзжание, — в нем, будто по желобу выливалась скопившаяся желчь.
— Что, бес попутал, или деньги, видно, некуда девать? — показал он на газеты. — Кому нужны эти газеты? Не маленькая, сама знаешь, деньги тяжело заработать, должна понимать...
Когда через час он на минутку притих, она все-таки успела вставить:
— Можешь не читать! Я ведь только глянуть прошу.
Шимтакоис, повизгивая, чуть не с воем откинул одну газету, другую и хотел уже было швырнуть их супруге со словами: «Что теперь поделаешь, пригодятся что-нибудь завернуть», но в это время взгляд его зацепился за три траурные рамочки. Вгляделся он лучше, и видит — в этих рамках черным жирным шрифтом его фамилия оттиснута:
И далее: «Мастера щеточной мастерской выражают искреннее соболезнование сотруднику СИМАСУ ШИМТАКОИСУ...», «Работники конторы вторичного сырья скорбят по поводу смерти матери СИМАСА ШИМТАКОИСА...»
Чем дальше просматривал Шимтакоис газеты, тем более светлело его лицо. В каждой он находил соболезнование, а в одной было помещено целых четыре! Забыл плановик боль, пережитую из-за трех рублей, и снисходительно подумал: «Черт его задери! Пусть порадуется старик! Все равно уж не вернешь».
Соболезнования Шимтакоису выразили те предприятия и учреждения, в которых, пополняя зарплату, он имел полставки или подрабатывал вовсе нештатным. Стало приятно оттого, что люди так чутки и дружественны, в газетах выражают сочувствие. А ведь это немалые деньги стоит! «Конечно, было бы лучше, если бы они эти деньги мне подкинули в час несчастья, но что теперь поделаешь...» Несколько разочаровался сирота, однако на службу пошел довольный, осклабившись будто жареный поросенок.
Тотчас его вызвал к себе директор. Зашел Шимтакоис в кабинет, смотрит — на столе начальника, как в читальне, газеты разложены, и во всех соболезнования ему в черных рамочках. Завидев это, еще более просветлел Шимтакоис — смело поздоровался, стоит и улыбается, как свежий огурчик. Приятно ведь, что и начальник знает и видит, как горячо любят тебя сослуживцы.