Вскоре Каушялиса озадачил еще один существенный факт: на эстраде эстет не обнаружил толстой певицы. Голоса у нее, конечно, не было, но это и ни к чему: потрясающее впечатление на зрителей производила полуголая, необыкновенно развитая грудь солистки.
Исчезли и другие певцы, своими высокими голосами прекрасно имитирующие припадок истерии. Больше всего было жаль молодого аккордеониста. Тренируясь длительное время на сцене, он мало-мальски поднаторел и безошибочно исполнял чуть ли не половину шлягера. Словом, явно преуспевал. Через год-другой наверняка сыграл бы весь танец, но на́ тебе — так и не успел развить таланта.
Кто в свое время писал, клеил и развешивал распоряжения и правила на почте — гражданам так и не удалось разгадать. Говорят, что Паливонас этого мастера пригласил издалека, из другого района. И, видимо, не зря: своими трудами тот так обогатил язык, столько ввел новшеств, что и ученый человек без переводчика не обошелся бы.
Однажды был такой случай. Забрел в почтовое отделение академик, филолог, читал-читал какое-то распоряжение, вспотел даже, но сути, содержания так и не уразумел. Утомившись, присел на скамейку и попросил некоего косматого юношу, оказавшегося поблизости:
— Будьте любезны, прочтите, что здесь написано.
— А дядя, что, — неграмотный? Лады. Гони полтинник...
Получив плату, парнишка моментально расшифровал объявление. Не хватало слов, букв, иные торчали вверх ногами, предложение было до невозможности запутано, но местный житель сразу понял, что написано.
Увидев это, профессор упал со скамьи. Пришлось обратиться в больницу. Не знал несчастный филолог, что косматый и был тем художником Паливонаса. Свой собственный почерк он иногда мог разобрать и тем самым дополнительно подрабатывал на мелкие расходы.
После этого случая, стремясь обеспечить охрану здоровья и жизни приезжающих, городской голова на более оживленных улицах, в учреждениях и предприятиях надумал назначить штатных переводчиков, но в конце концов, из соображений экономии средств, поручил своему подчиненному Каушялису написать и издать информационное письмо — надежный ключ ко всем языковым и художественным хитростям. Имеющему такой ключ, пусть и неграмотному, никакая языковая путаница уже не страшна, он — спасен.
И вот теперь, когда результат пятнадцатилетнего труда Каушялиса — «Толкователь местных языковых загадок» вот-вот должен был показаться на прилавке, вместе с прочей иной халтурой исчезла и языковая мешанина. «Толкователь» — произведение Каушялиса — более не нужен, не заблудишься ни в грамматике, ни в синтаксисе, нигде не найдешь, например, такого объявления: ЕСТ ПРАДАЖЕ ЯИШКИ. И точка величиной с медный пятак в конце предложения...
Нет теперь ни таких языковых украшений, ни всяких там художественных неожиданностей, которые не осилить человеку, не поломав с часок голову. А это, разумеется, отрицательно скажется на деятельности мозга, остановит развитие разума, усыпит, притупит воображение, толкнет к замораживанию, к отсталости. Это уже отдает гниением на корню...
— Чертовщина! — выругался эстет Каушялис, чувствуя, что его охватывает ужас, и поспешил со страшным известием к Паливонасу: неужели тот решился на реформу такого масштаба? Быть может, его уже нет? — испугался подчиненный.
Но Паливонас оставался в полном здравии и продолжал лосниться как новенький. Уж много лет он руководил местечком и отличался прямо-таки гениальной бездеятельностью. Это свойство характера оберегало его от любых ошибок. Управлявшие до него головы были горячими — тотчас проявляли какую-нибудь ненужную инициативу, высказывали свое мнение по какому-нибудь вопросу и компрометировали себя в глазах начальства. Паливонас такой ерундой, как работа, организация, мышление, озабоченность и пр., не занимался. Он распределял полученные казенные бумаги среди своих подчиненных и продолжал спокойно сидеть на стуле, так как стул для того был и сделан, чтобы на нем кто-нибудь сидел.
Кроме того, он был большим любителем старины, любил овсяный кисель, лапти считал весьма практичными, а для украшения квартиры покупал иногда на базаре картину или похожих на собак глиняных львов. Вообще каждая вещица царских времен до слез радовала его сердце. Он и на службу пошел бы в лаптях, но на такой шаг не хватало решимости, а указания начальства по данному вопросу никакого не было.
Еще более радовала Паливонаса уверенность в талантах портного, его умение за пол-литра художественно оформить местечко или невыразимый фальцет многопудовой певицы...
В кабинет Паливонаса Каушялис влетел в то время, когда глава города, в ожидании директив и не разумея что делать дальше, сильно скучал и так широко зевал, что ему грозила опасность вывихнуть челюсть. Однако эту угрозу предотвратил вбежавший Каушялис. Он всеми способами старался посеять панику: дескать, с такой реформой мы чересчур забежали вперед, вряд ли такая художественная и бытовая роскошь будет доходчива и понятна широким местечковым массам, не похоже ли это на ревизионизм и т. д., и вообще как понять всю эту чертовщину?