Искусство всегда действовало на него благотворно: улучшался аппетит, поднимались показатели прироста и привеса, усиливалась боевая и иная потенции, охватывал здоровый сон. А главное — среди кукол повелитель поистине ощущал свой подлинный вес и испытывал большую безоблачную радость.
Возьмет, бывало, какую-нибудь гордую, надувшуюся куклу, дернет за веревочку — она руку поднимет, еще дернет — бах на колени, ключом заведет — улыбается, жеманится, в ладошки бьет, поет, глаза закрывает, поднимает ножки! Одно удовольствие!
И теперь Макок выбрал несколько наиболее солидных марионеток, завел до отказа и воскликнул: «Да здравствует Макок II, император кроликов! Виват!» Однако аплодировала и кричала «Виват» только одна кукла из всех, и та, как выяснилось, была под хмельком. Остальные стояли застыв, испорченные, а возможно, уже неверные и непослушные своему королю.
Крайне озаботило его величество положение в искусстве, позвал он дворцового плотника и повелел износившиеся куклы выкинуть вон, а вместо них вытесать новые — голосистые, с большими ладонями, крепкими ногами и позвоночником — чтобы всегда могли веселить монарха.
Поиграв с куклами, король надумал несколько повысить свой культурный уровень и направился поискать что-либо для чтения. А библиотека его висела на стене — это был настенный календарь.
Оторвал один листок император и стал просвещаться. Углубился он в весьма актуальный и волнующий материал: «Почки борова в одеколоне, фаршированное вымя с грибами и сливами, паштет из змеиных яиц, ва́ренная в вине рыба, филе косули в шоколадном соусе...»
Блеск этого меню просветил мозги Макока, согрел кровь, зазвенел в ушах, будто гимн благородному брюху, в которое вселилась столь непонятная боль. «Десерт — фирменные «Три девушки» с коньяком и шампанским...»
Но не успел повелитель выяснить, что это за лакомство «Три девушки», как в кабинет снова прошмыгнул слуга:
— Высочайший! Недосягаемый! Непогрешимейший! Те лисята совершенно обнаглели, они господ кроликов обижают!
— Врешь, исчадие сатаны! Я же сказал, что никаких лисят у нас нет и быть не может. Это выдумка вислоухитян. За игнорирование дворцовой информации — в подвал!
И снова его величество налег на успокаивающую сердце литературу, энергично развивая интеллект, и тем заглушал раздирающую брюхо боль. Однако королевскому развитию помешали. Словно ледяной град, обрушились на него неожиданные известия:
— Властелин! Гениальный! Лисята начали мошенничать!
— Державнейший! Лисята хулиганят, развратничают с волчатами!
— Грабят, обкрадывают господ кроликов.
— Берут взятки, спекулируют!
— Живут в краденых домах, разъезжают на ворованных машинах...
— Славят бога Блата!
Чем дальше слушал Макок информацию холопов, тем шире становилась его улыбка, делалась горькой и колкой. «Ну и врут, глупцы! Понаслушались пропаганды вислоухитян и дерут глотку, разводят панику. Знать, придется их немного в подвале остудить».
Действительно, кто же мог поверить, что в священном краю заведется такое зло, что господа кролики будут славить не бога и короля, а какого-то неслыханного идола Блата!..
И все же крохотная бацилла сомнения проникла сквозь твердый череп монарха и принялась теребить мозги. Тогда непогрешимый и единодержавный обратился к своему духовнику. Узнав все королевские беды, ксендз осторожно напомнил:
— Пресветлый князь! Кого бог любит, тому и крестик дает. Не огневил ли случайно господа, произнося: «Got mit uns»? Дело в том, что, произнося такое, уподобляешься владыке неба и земли, но и как бы унижаешь его, низводишь до лакея. Подумай, сын мой помазанный! «С нами бог». Значит, не мы — его дети — с ним, а он с нами, он шагает по нашим стопам, он наш слуга!.. Уж не буду вспоминать, чем закончил Гитлер с этим лозунгом...
— О, mein Gott! Я совершенно не подумал, — схватился за больной живот Макок. — Теперь всегда буду говорить: «Wir mit Gott!»[31]
Но после исповеди и причастия здоровье короля не улучшилось. У поясницы не прекращался подозрительный внутренний монолог, а королевский аппетит, гордость всей страны, пал ниже мужицкого. Возникла опасность похудеть. «Народ не опознает, нужно заказать новые портреты», — горевал монарх.
Чего только не предпринимали придворные, желая рассеять грустные думы короля и поднять его настроение. Орденами, медалями, лавровыми листами и птичьими перьями увешали и украсили своего государя. Он попросту сгибался от металлической ноши и заслуг перед кроличьей нацией. Прочие знаки славы он нацепил сам. А раз вешал, то, видимо, знал за что, видать, заслужил.