Автостоянка снаружи – как распятие под сенью Саутворкского собора. Спазмы желтого света на уровне мостовой сводят сердечную мышцу; влажное движение в атмосфере – итог происходящего в ночи. Окровавленные перья ложатся на облака угольной пыли; на потертых резиновых дорожках, ведущих к платформам, слышатся крики, в которых – горячечный бред невезения. Я ненавижу эпиграммы безысходной несостоятельности. Колесики со стершимися зубцами надо выбрасывать из механизма.
Случайно задев память локтем, я слышу, как хор превращается в жутковатую сверхъестественную эстафету молитв и ответов. Я отступаю на шаг, отпиваю вино. Заминка на долю секунды в зыбком мерцании свечей, когда моя собственная рука вдруг отказывается исполнить некое символическое преклонение, и потом все становится как прежде. Я смотрю на автомат, торгующий сигаретами. Он похож на машину. Перед мысленным взором – последний Spitfire над Ла-Маншем. «Нет!» – мой крик разносится эхом. Смущение.
Чуть позже рот наполняется сладковатой слюной с металлическим привкусом. Я тушу сигарету, придавив уголек ногтем. Поднимаюсь по лестнице, выхожу из подземелья, и «крики на улицах старого Лондона» вдруг звучат совершенно неправильно. Я щурюсь сквозь пот, попавший в глаза, и бреду восвояси. От Воксхолла до плотины. Я – связующее пространство.
Пьяный позор своего отечества, я вижу свое отражение в реке: отвратный портрет разуверившегося патриота. Перегнувшись через парапет, бросаю в воду мелочь – пытаюсь разбить мерзопакостную картинку. Она восстанавливается с монотонным упорством. Вода – темная на глубине, но поверхность искрится огнями. Свет, прошедшие годы, сограждане – белые стекляшки. Они складываются в мозаику, покрывающую весь Лондон. Всю Англию. Осколки частного права разбросаны по мостовой. Они тускло поблескивают под фонарями – светящиеся рыбы с разверстыми ртами под полной луной. Скверный кларет.
Дохожу до Иглы Клеопатры, до этой архитектурной причуды, музейного экспоната, который провел лучшую часть своей жизни, медленно погружаясь в ил. Здороваюсь с ней, как со старым хорошим другом.
Когда я так напиваюсь, мне не хочется возвращаться в клуб. Я сажусь на скамейку на улице. Она очень холодная – как железо. Я сажусь на скамейку и дышу полной грудью. Город кружится вихрем большого бала, сдерживая хаотичную симметрию улиц, выложенных мозаичным узором. Лондонский мост обвалился. Все краски берут начало в воде и кончаются там же, и каждая минута как будто подвешена в серебряном чреве хаоса, к которому мне никогда не приладиться. Я никогда не был сердцем чего бы то ни было, и, если по правде, у меня нет ангела, которого надо спасать, только Лайза, а Лайза – лишь тень на рентгеновском снимке. И все-таки Лайза – мой ангел. Она – один из симптомов в диагнозе. Не представляет угрозы для жизни, но и не поддается лечению.
В Лондоне я живу на кровеносном сосуде моря. Мучимый скукой или же страхом, я наблюдаю – всегда с беспредельной тревогой – за воссозданием жизни из грязи и тины. Всегда остается возможность жить дальше, даже приговоренным к пожизненному заключению, где все параграфы в строго определенном порядке и все значения неизменны и неотвратимы. Пустота, проходящая сквозь меня, растекается по реке, по предместьям – за городскую черту – до самого моря. Каждая волна, набегающая на берег, возвращает частичку тверди, мокрые камни, выброшенные прибоем к моим ногам. От пустоты к пустоте; разум и тело, принятые как данность. И Британия, прилипшая к своей отдаленной скале, вертит в калейдоскопе глаз обломки кораблекрушений и органический мусор морей. Мы подражаем распаду и гнили.
Глава третья
Поход по музеям
Я в загуле памяти. Это мое увлечение и почти что вторая профессия, в дополнение к «Криптоамнезии». Я отношусь к этому очень серьезно. Словно странствующая звезда, я промчался сквозь ночь мироздания и оказался (благодаря солипсизму и алкогольному опьянению) в Кенсингтоне. Замечательный вечер для того, чтобы пройтись по музеям и отдать им скромную дань уважения. Как человек помнящий, я, разумеется, не упускаю такую возможность.
Однажды по время прогулки по лондонским паркам мне вдруг пришло в голову, что потерявшиеся мальчишки не жалуются и не плачут[6]. Я сам такой потерявшийся – или потерянный – мальчик. Питер Пэн – мой любимый герой. Ему хватило ума оставаться в Центральном Лондоне и при этом полностью отказаться от сопричастности к чему бы то ни было – даже ко времени, потому что он не взрослел и не старел. Питер Пэн – редкий случай. Я бы даже сказал – исключительный. Я вдохновляюсь его примером, когда пускаюсь в запой. Он помогает мне позабыть о том, что я – управляющий модным клубом «Криптоамнезия». По поводу моих мыслей о Лайзе он говорит так: «Все в порядке. Это могло бы быть замечательным приключением, но времена изменились…»
6
Аллюзия на стихотворение Уильяма Блейка «Заблудившийся сын» (The Little Boy Lost), а также на фильм Родни Беннета «Lost Boys» (1978) про писателя Дж. Барри, автора «Питера Пэна».