Извечно безмолвный Ариэль наполняется гулом и воем пламени. Шумит, свистит, ревет и грохочет огненный вихрь.
И Мир думает: «Это все!»
Ариэль уже в огне — в чужой атмосфере. Как только он дойдет до плотного дна — взрыв. Конец!
От всей жизни осталась минута или полминуты.
И сделать ничего не сделаешь. Даже Далин ничего не придумал. Вот он сидит, уставившись в окно, лицо красное, как в крови. Бессилен, словно руки связаны. В героическом двадцатом бывало тек: наши побеждают, а тебе не повезло; тебя схватили враги. И конец: свяжут, скрутят, приставят к стенке, прицелятся. Вот она, смерть, — в черном зрачке карабина. Смотришь на нее… и поешь.
И Мир запел. Запел старый, трехсотлетней давности, гимн героического двадцатого века. Пел стоя, держа руки по швам, старательно выговаривал забытые, потерявшие смысл слова о рабах, проклятьем заклейменных.
Потом он заметил, что Далин тоже стоит и тоже поет, перекрикивая вой пламени. А пламя все жарче и светлее. Взметаются вспышки, снаружи грохочет и стреляет — взрываются двигатели застрявших на дороге киб.
«Это есть наш последний и решительный бо-о-ой!»
Юноша пел, и пел старик. Так встречали смерть люди. Человек может погибнуть, он смертен, но сдаваться ему не к лицу, потому что он человек из племени победителей. Он гибнет, а племя побеждает.
Они спели первую строфу и припев, а пламя все ревело за окном. Потом оно стало тускнеть, темнеть, сквозь него начал просвечиваться силуэт железных гор… потом показалось черное небо с багровыми тучами…
— Поздравляю тебя, Мир, — сказал Далин. — Жить будешь.
Мир продолжал петь, торжествуя. Голос его гремел в ватной тишине Ариэля. За помутневшим окном виднелась закопченная дорога, на ней оплавленные кибы.
— Отставить хоровой кружок, — улыбнулся Делии. — Садись к передатчику, Мир, ты теперь один за четверых. Обсерваторию вызывай, потом штаб, потом ракетодром… надо узнать, кто жив.
Мир сел на место Юны, застучал ключом. Далин, стоя сзади, обнял его за плачи.
— Дела, Мир! У живых много дел. После Ариэля вызовешь ракеты. Четырнадцать групп, есть с кем поговорить Ну и мы не засидимся. Получим с Земли ракету, будем облетать всех по очереди. Любишь путешествовать, Мир? Или отправить тебя на Драму, к Анандашвили?
Мир понял, о чем идет речь.
— Но Юна любит вас, — сказал он.
Далин похлопал его по плечу.
— У Юны много лет молодости. У нее есть время разобраться, она разберется еще.
В радиоприемнике послышался частый писк. Отвечала обсерватория, отвечали убежища штаба и ракетодрома. Все живы. Уцелели. Отсиделись в герметических помещениях.
— Поздравляю с жизнью, — просил передать Далин. — На всякий случай сидите в убежищах до завтра. Завтра свяжемся.
Завтра!
Первый день творения заканчивается.
Завтра будет уже второй день в истории четырнадцати человеком созданных планет.
М. Немченко
НМ
г. Свердловск
Фантастический рассказ
Техника — молодежи № 9, 1960
Рис. Н. Кольчицкого
— То что, вы сейчас увидите, господин президент, является государственной тайной номер один, — сказал министр федерального спокойствия, когда после двухчасового полета над скалистыми гребнями гор геликоптер начал снижаться. — Между нами говоря, такие вещи не показывают иностранцам. Но для вас, лидера дружествен, ной страны, мы решили сделать исключение…
Генерал Хуан Педро Тинилья, диктатор небольшой тропической республики, известной своими бананами, яркой расцветкой почтовых марок и частыми государственными переворотами, с чувством пожал пухлую руку министра. Повернувшись к нему всей своей массивной фигурой и изобразив на лице самую сердечную улыбку, на какую только был способен, генерал заявил, что глубоко тронут оказанным ему доверием и, разумеется, никогда не забудет этих счастливых дней, проведенных им в гостях у правительства державы, преданным другом и союзником которой он, Тинилья, всегда был, есть и будет.
Геликоптер сел на широком, удивительно ровном каменном уступе, нависшем над глубокой пропастью. «Пожалуй, на эту чертову кручу иначе, чем по воздуху, и не заберешься», — вылезая из кабины, подумал генерал, с опаской посматривая на торчавшие далеко внизу острые зубья скал. Кругом, куда ни глянь, громоздились горы. Непроницаемой тишиной веяло от выжженных солнцем голых утесов, от далеких снежных вершин, смутно вырисовывавшихся на западе.