Как бы догадавшись о моих мыслях, Шиманский хрипло спросил:
— Я скоро потеряю голос, доктор?
— Нет, что вы!
Шиманский укоризненно покачал головой.
— Вот видите, доктор, вы опять пытаетесь обмануть меня. Этак у нас с вами дело не пойдет. Я хочу верить вам, доктор. Кстати, о голосе вы можете говорить мне все откровенно. Когда-то он был очень необходим мне, а сейчас…
Мне снова показалось, что я уже где-то видел его.
— Вы никогда не были в Ленинграде? — спросил я.
— Был… — медленно, как бы нехотя, ответил он. — И даже считался тамошней знаменитостью… в свое время конечно… — он криво усмехнулся.
И я вспомнил — ведь это же известный тенор! Шиманский понял по выражению моего лица, что я узнал его, с наигранным сокрушением развел руками и отвернулся.
— И вы с тех пор… — начал я.
Но Шиманский перебил меня:
— И с тех пор как певец я нуль, калека, понимаете? Нуль!
— Но ведь можно найти себе другое занятие. Например… преподавать музыку, — подсказал я.
Шиманский с удивлением посмотрел на меня.
— Менять профессию в пятьдесят пять лет? И кроме того, я артист, понимаете, артист! Искусство — мое призвание, моя страсть, мое счастье, наконец, моя жизнь… Я не могу, я не в силах сидеть с закрытым ртом! — Шиманский привстал на тахте, глаза его лихорадочно горели. — Вы не поверите, но мне иногда хочется, невыносимо хочется взлететь на любой забор и запеть, хотя бы по-петушиному, но запеть…
Он умолк, и молчание было долгим и тягостным. Нужно было как-то прервать его.
Еще при первом посещении дома Шиманского я обратил внимание на небольшой треногий столик, стоявший в углу комнаты около аквариума. Столик был покрыт стеклянным колпаком, под которым на металлической подставке, напоминавшей маленькую телевизионную антенну, сидела, сложив крылышки, огромная бабочка.
От столика в комнату Михаила тянулась пара тонких проводов голубого цвета.
Я заинтересовался этим странным экспонатом и спросил Шиманского, не увлекается ли он чем-либо помимо искусства.
Шиманский отрицательно покачал головой.
— А энтомология? — допытывался я.
Шиманский опять покачал головой.
— Тогда почему у вас в комнате живет эта бабочка?
Шиманский взглянул на бабочку и неожиданно оживился.
— Вы знаете, что это за бабочка, доктор?
Я пожал плечами.
Шиманский встал с тахты и, подойдя к треногому столику, щелкнул пальцем по колпаку. Бабочка развела крылья, и я невольно привстал от изумления, — передо мной сидело огромное крылатое существо, переливавшееся в лучах солнца всеми цветами радуги — от красного до фиолетового. Доминирующий цвет трудно было уловить, но мне показалось, что таким цветом был сиреневый.
— Эта интересная бабочка, — услышал я голос Шиманского и с трудом оторвал взгляд от стеклянного колпака, — жительница далекого Уссурийского края. Она имеет красивое латинское имя Papilio bianor maacki и широко известна под названием махаона. Кстати сказать, эта бабочка помогла мне нащупать то, что, пожалуй, в будущем станет одной из форм искусства…
— Какого искусства? — не понял я.
— Того, которого мы по прирожденной слепоте своей до сих пор не замечали, — искусства природы…
— Искусство природы? Но ведь это… это абсурд, нечто вроде горячего льда… — возразил я. — Искусство, насколько мне известно, не может существовать помимо человека. Искусство — это отражение окружающего нас мира в субъективных образах…
— Все это мне давно известно, — нетерпеливо перебил меня Шиманский. — А вот вы никогда не думали, доктор, что искусство может быть объективным? Вот, к примеру, стоит перед вами дерево. Художник копирует его. Зрители восхищаются: как прекрасно нарисовано! Какое произведение искусства! А само дерево не произведение искусства? Только уже не человеческого искусства, а искусства природы?!
— Простите меня, но это софистика, — возразил я.
Мои возражения, казалось, очень возбудили Шиманского.
Он пересел в кресло, поближе ко мне и с жаром продолжал:
— Представьте себе: вы входите в лес и любуетесь красотой стволов и листвы деревьев, любуетесь красотой облаков, цветов и бабочек, с наслаждением слушаете пение птиц… Искусство природы — это не живопись, не музыка, не театр… Это что-то общее, единое, синтетическое и в то же время, если можно так выразиться, прикладное. Мне иногда кажется, что природа — это исполинский театр с безукоризненными декорациями и самыми талантливыми исполнителями в мире. Даже мы с вами — невольные актеры театра природы…