— Мы заговорим с ним! — воскликнул директор.
Он схватил трубку телефона, висевшую на столбике, поднес к губам и закричал громко по-немецки:
— Господин профессор! Как вы себя сегодня чувствуете?
При этом директор передал трубку мне.
Я смотрел на лицо Гегеля. Он расслышал вопрос, но понял ли его, не знаю. Все же губы на лице шевельнулись, часть тела, соответствующая груди, напряглась, словно легкие делали крайнее усилие произвести звук, и вот до меня долетел глухой, хриплый, неестественный голос:
— Молока бы! — это было латинское слово (точнее: «Немного молока!»).
— Что, что он говорит? — засуетился директор.
— Он просит молока, — ответил я, отдавая трубку.
— Ах, сейчас, сейчас! Завтрак № 1! — распорядился директор, обращаясь к сторожу, а в телефон прокричал по-немецки:
— Немедленно получите, господин профессор!
— Неужели восстановленные едят? — осведомился я.
— О, конечно, нет! — ответил мне ассистент. — Мы особыми средствами возбуждаем их силы, а они принимают это как завтрак или обед.
Между тем Гегель опять закрыл глаза и впал в свою тупую дремоту.
— Перейдем к следующему, — предложил директор, задергивая занавески и гася свет.
Я не возражал. Мы подошли к клетке N2 2, над которой было надписано: «Нинон де Ланкло.[1] 1616–1706 гг.».
На этот раз я подавил восклицание изумления и только спросил:
— А этот опыт удался вполне?
Директор немного замялся.
— Теургия — наука молодая… Получилась какая-то неправильность в органах дыхания… Короче, объект не может говорить.
«Ну, для Нинон не в этом главное!» — подумал я.
Директор отдернул занавески и осветил клетку.
Посредине клетки на ложе было простерто существо. Несомненно, то была женщина. Тело ее было закутано в какую-то зеленоватую материю вроде савана. Ног не было видно. Но зато выступали две руки — изящества и нежности изумительной. Ах, если теургия чем-либо может гордиться, то восстановлением этих двух рук: такой чистоты линий, такого совершенства форм я не знаю ни у одной античной статуи! А при всем том это были руки живого существа, живой женщины…
Но лицо… Нинон, когда ее осветили, тоже спала. Было несомненно, что перед нами лицо молодой женщины, и вместе с тем свежая кожа была стянута чудовищными морщинами. И было что-то до ужаса отвратительное в этом сочетании молодого тела и старческих морщин! Была ли красива спящая? Нет, даже забывая ее морщины, нельзя было забыть мертвенности, больше того — трупности ее лица. То была не восковая маска, не лицо только что умершей красавицы, но мумия. Чудесно сохраненная и все же пролежавшая целые столетия. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видать этого унижения красоты!
Но директор не замечал моих впечатлений. Напротив, он ликовал все более и более.
— Хотите поговорить с ней? — спросил он меня. — Она не может нам отвечать, но все слышит.
Взяв телефон, он спросил по-французски:
— Здравствуйте, мадам де Ланкло!
Лежащая женщина открыла глаза — мутные, вялые. Мгновение она смотрела на нас, потом медленно, видимо, с трудом подняла свою очаровательную ручку и поднесла ее ко рту.
— Что это? — спросил я. — Она жалуется, что не может говорить?
— Нет, — возразил ассистент, — она просит есть.
Я готов был бежать из института. Мне казалось, что я видел достаточно. Но директор теперь уже сам не отпускал меня.
— А наш третий объект? Вы не хотите взглянуть на него? О, это один из самых смелых экспериментов!
Необходимо было согласиться. Я подошел к клетке № 3. На ней была надпись: «Иуда Искариот[2]. I век н. э.».
Директор задыхался от торжества:
— Подумайте, какой триумф науки! Нас отделяют две тысячи лет, и восстановление достигнуто, достигнуто!
Занавески сдернуты, клетка освещена. Перед нами черноватая груда вещества, в которой лишь с трудом можно различить человеческое лицо, руки, туловище, ноги… Эта груда колышется, двигается, трепещет.
— Восстановление несовершенно, — торопится заявить директор, — но ведь две тысячи лет!
Он передает мне трубку телефона. Я подношу к уху и слышу не то стон, не то хрип.
— Что это? Он тоже просит есть?
— Нет. Он так целые дни стонет, когда в сознании, непонятно почему. Может быть, что-либо неправильно восстановлено во внутренних органах. К тому же ведь биография Иуды нам известна далеко не во всех подробностях…
Я не слушаю дальше. Я почти бегу из лаборатории. Скорее, скорее на волю, к живым людям!
Когда я прощался, благодарил директора и ассистента за их любезность и предупредительность и выражал, как того требовала вежливость, свое изумление и свой восторг перед великим торжеством науки, оба члена института наслаждались моими словами как должной данью. Если бы я зажег ладан и воскурил благоухание перед директором, как перед иконой, он, вероятно, не удивился бы, но на самое прощание я сказал:
— Однако у вас в институте недостает одного отдела.
— Какого? Мы всегда готовы расширять наше дело. О, оно только еще начинается! Перед ним грандиозные перспективы!
— Несомненно, несомненно. Поэтому-то и необходим тот отдел, о котором я говорю.
— Какой же это отдел?
— Отдел приема прошений от тех лиц, которые заживо пожелают поставить условием, чтобы Теургический институт никогда не восстанавливал бы их своими методами. Я по крайней мере буду первым, кто подаст такое заявление. Убедительно прошу вас меня научными способами НЕ ВОСКРЕШАТЬ!
М. Емцев, Е. Парнов
ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ
Техника — молодёжи №№ 2–3, 1964
Рис. Р. Авотина
Научно-фантастический рассказ[3]
Они вышли из машины.
— Вон Музыковка, — сказал шофер.
На зеленом холме, залитом солнцем, стояли одноэтажные и двухэтажные домики. Густые вишни и тополя бросали на белые стены призрачные фиолетовые тени.
Егоров попрощался с шофером и пошел вдоль оврага к мостику, через который проходила дорога на Музыковку.
— Василий дома? — спрашивал он через полчаса, остановившись у дома, на котором развевался красный флаг.
«— А вы кто будете? — спросила пожилая украинка.
— Скажите, Егоров. Егоров Саша приехал.
Женщина крикнула что-то в окно, и через минуту на крыльце появился молодой высокий парень в майке и легких спортивных брюках.
— Сашок! Здравствуй, дорогой! Заходь, будь ласка…
— Привет, марсианин, привет! — улыбаясь, сказал Егоров. — Не выдержала душенька? Сбежал до дому?
— Не выдержал, и не говори! Заехал с космодрома в академию, сдал документы и — здоровеньки булы! Ну, об этом после. Пойдем в дом. Будешь жить в мансарде вместе со мной, ладно? — сказал он. — Я бы дал тебе отдельную комнату, но у меня уже живет гость. Сегодня прилетел.
— Кто? — спросил Егоров.
— Из исследовательской группы Дисни, он вместе со мной работал на Марсе.
— Вот как! А откуда он?
— Из Южной Америки.
— Какого лешего ему от тебя нужно?
— Потом расскажу. А сейчас идем, я представлю тебя моим домашним.
Домашних оказалось двое: мать — та самая пожилая украинка, которую встретил Егоров, и сестра Василия Оксана — молодая дивчина, высокая, с карими глазами, очень похожая на брата. Пожимая руку Егорову, она сказала:
— Вася много раз говорил о вас, а вы вон який…
— Ну и как? — кокетливо спросил Егоров.
— Та ничего соби… — хитро прищурилась девушка.
— Оксана, не морочь Саше голову, — прервал ее Василий.
— А твой американец где? — спросил Егоров, когда они поднялись в комнату Василия.