У берега реки, у крутых глинистых берегов мы остановились, поджидая разведчиков. Кузнечик держался рядом с Велиховым.
— Видишь, как красивы и чисты этот лес и полотенце реки, разделившее его пополам? — спросил Велихов.
— Да, они красивы, — ответил Кузнечик.
— А вся земля с просторными полями, серыми домами и большим небом над ней — разве она не прекрасна? — опять спросил Велихов.
— Ничего не знаю прекраснее, — звонко ответил Кузнечик.
Подошли разведчики, Камальдинов доложил Велихову, что путь к мосту свободен, а на станции стоит воинский эшелон с техникой, и они вполголоса продолжили разговор. Я знал, о чем шла речь. Наших мин в деревянных ящиках не хватило бы для состава. Вот почему мы, тридцать человек из отряда, повернули на станцию, а остальные вместе с Велиховым продолжали двигаться к мосту. Вставал малиновый рассвет.
Пятеро наших в немецкой форме бесшумно сняли охрану поезда. Я стал машинистом. Когда-то отец брал меня с собой на паровоз, и пляшущие стрелки, рельсы, бегущие навстречу вместе с ветром, были памятны мне, близки. Легка и крылата была лопата, надежна плоть металла, послушно задышавшая огнем. Дошел до нас гул долгожданного взрыва: мост был искорежен, низвергнут.
— Не медли, машинист. — Камальдинов махнул рукой.
Сдвинулась земля. Застучали колеса. Сложились слова: «Беги, дорога; лейся, река ветра; звени, звени, паровозная песня!» Весело и быстро бежал старый паровоз в последний путь. Я не спрыгнул с подножки, чтобы спастись: снова пришло то самое чувство, и я знал — знал, что происходило на мосту.
Скоро в снежном поле тусклыми искрами замелькали выстрелы. Впереди, у взорванного моста — на насыпи, на рельсах, — лежали Велихов, Кузнечик, Хижняк, Гамов, Ольмин — все, кто остался прикрывать отход основных сил и раненых. В перестрелку успели вмешаться немецкие автоматчики, и теперь у насыпи решалась судьба отряда.
Я спрыгнул. Снег обжег лицо, и насыпь несколько раз перевернула меня, прежде чем опустить в сугроб. Растущий грохот. Состав рассыпался, вагоны катились вниз, в черные разводы реки. Лед, лопнувший после падения моста, взорвался тысячью осколков, подброшенных вверх гигантским фонтаном.
Я поднялся и побежал. Я хотел успеть, но опоздал. Кузнечик еще продолжал глубоко вдыхать воздух, точно хотел им напиться — все медленней, медленней, неслышнее. На лице его застывало удивление, как будто он собирался сказать: «Ух ты!»
Не было ненависти в простом лице Велихова — лишь предельная собранность, внимание. Он приподнялся. Старенькая шапка его сдвинулась на затылок, на виски упали русые волосы, а на лбу странно подрагивала складка (сейчас он, наверное, мог бы показаться мальчиком: ему не было и двадцати шести — учителю из Новгорода, ставшему бойцом, лучшим из всех, кого я знал).
Раскрылось небо. Багряные лучи восхода ударили нам в глаза. Солнце слепило, стрелять было трудно, за насыпью поднимались серые шинели. Предчувствуя, что произойдет, я не мог вмешаться в ход событий. Две пули прилипли к его груди, оставив на телогрейке красные пятна. Но там, впереди, где строчил автомат, не знали еще, что у него есть право на священный выстрел. Может быть, потому он и привстал, чтобы лучше увидеть тех, кто стрелял в Кузнечика. Целое мгновение рука его была тверда, а глаза по-прежнему внимательны.
Он успел ответить. За рельсами умолк автомат. Там снова залегли.
Глаза мои были непослушны, и влажные лучи заслоняли расплывшееся солнце своим нежданным светом. Но лишь только прозвучал священный выстрел, я поднял тяжелую винтовку.
…На скате насыпи, где упали его руки в снег, выросли весной семь подснежников. А в деревнях у дороги темная сила растеклась, и земля три года рожь людскую не родила.
1972, № 12
Георгий Островский
ЗАНЯТНАЯ НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ
Рис. В. Карабута.
Снег шел всю ночь — медленный, сонный, теплый. Только на рассвете небо очистилось; и теперь, ранним утром, он лежал, нетронутый, плавными застывшими волнами на тротуарах и мостовой. Туи склонялись под его тяжестью до земли, а графическая тонкость голых веток платанов и акаций казалась особенно подчеркнутой от присыпавших их снеговых пластов.
Впереди нашего трамвая, откапывая серебряные рельсы, бодро грохотал снегоочистительный струг. В обе стороны от него летела стеклянная пыль. Небо после снегопада было голубое и наивное, как весной.
Саша приложил руку к заледеневшему оконному стеклу, посмотрел на белую улицу сквозь прозрачный отпечаток ладони и задумчиво сказал:
— Интересно, как он будет работать на новом режиме…
— Кто?
Саша удивленно взглянул на меня, словно не предполагал, что в трамвае есть еще кто-то, кроме него:
— «Микрон»…
Собственно говоря, я мог бы и не спрашивать: Сашин самопрограммирующийся «Микрон» был мне хорошо знаком. Саша создал его для нахождения и расшифровки сигналов внеземных цивилизаций, но «Микрон», осознав себя как личность, первым делом в порядке юмора подсунул своему создателю восприятие окружающего мира… глазами аквариумной рыбы. Хотя этой выходкой электронного остряка заинтересовались бионики, биологи и психологи, Саше все-таки нужен был надежный исполнитель, а не юморист, и он вот уже второй месяц вправлял «Микрону» его ферритовые мозги.
На Большом Фонтане от трамвайного кольца к морю сбегала горная улица с крутыми поворотами, маленькими, цепляющимися за обрыв домиками и неожиданным названием — Золотой берег. В одном из этих домов, в комнате с видом на огород и каменный ракушечниковый забор жил Петро. Сейчас забор был завален жилистыми виноградными лозами, которые весной покрывались огромными растопыренными листьями. А летом на огороде всегда был праздник: там беспрерывно что-то произрастало, цвело и плодоносило — то похожие на деревянные баклуши кабачки, то витиеватая, лезущая в чистое небо фасоль, то стремительно протыкающие землю зеленые рапиры лука.
Увидев нас, Петро обрадованно сгреб в сторону свои эскизы, резцы и жирные черные карандаши. Он поставил на стол миску с бледными холодными картофелинами, хлеб и плоские лопоухие вареники с творогом.
— Мы к тебе на минуту, — сказал Саша.
Он обвел взглядом комнату. На стенах висели черно-белые гравюры, которые Петро сводил с деревянной доски и на которых одна-единственная тонкая белая линия, как в головоломках, прочерчивала и человека, и ветви деревьев, и земной шар, и звезды. На книжных полках, которые тоже сделал сам Петро, стояли ящики с тусклой кудрявой травой, а из горшка, висевшего под потолком, любопытно выглядывали мускулистые ветви традесканции с тугими эмалированными листиками.
Саша легко, как паяные сплетения проводков, потрогал традесканцию, удивленно рассмотрел траву в ящиках («Полынь, что ли? Здорово степью пахнет») и, закончив свой поверхностный осмотр, сказал:
— Дело в том, что мы (то есть наша организация) едем за елкой. У тебя ведь ее нет? Я, председатель новогодней комиссии, готов злоупотребить своим служебным положением и взять тебя с нами. Ведь старые школьные друзья должны помогать друг другу.
Петро встал.
— Насчет старых друзей все правильно, — сказал он, не то отвечая Саше, не то размышляя вслух. — И елки у меня действительно нет. Но… — Он обернулся к Саше, и взгляд его из рассеянного и неопределенного вдруг стал концентрированным и прямым, как световой луч, прошедший сквозь сильную линзу. — …Месяца три назад умерла сестра моей хозяйки. Целый день крышка соснового гроба стояла в сенях. Весь дом тогда пропах сладким скипидарным запахом хвойного леса.
Петро любил разговаривать притчами и аллегорическими историями, что всегда производило на собеседника впечатление тем неотразимее, чем непонятнее была аллегория. Но то, что он говорил сейчас, не было ни притчей, ни аллегорией. Во всяком случае, мне это было понятно. Понял его и Саша! Он кивнул и стал натягивать свою синтетическую куртку, которая в его руках струилась и переливалась керосиновой радугой.