— Значит, она мне просто наврала, — я поморщился. — Дети это любят, ты же знаешь…
Алина обожает торчать в ванной, и это хорошо, потому что в начале десятого вечера мне вдруг до безумия захотелось включить приемник. Вопрос сложился в голове мгновенно, и я надавил на кнопку, мысленно проговорив: «Что это было сегодня?».
Передавали какую-то радиопьесу, и женский голос, полный мольбы и отчаяния, почти крикнул из гулкого эфира: «Как ты мог! Ну, как ты мог бросить меня совершенно одну в этих жутких местах?!».
Вот так. С этого мои мучения и начались.
Я говорил вам, что не люблю свою работу?
В понедельник я высидел там только до обеда — больше не смог. Компьютер с незаконченным отчетом за октябрь вызывал такую тошноту, что я не выдержал и, зло ткнув кнопку «POWER», пошел к начальнику. Старательно строя рожи, отпросился к зубному врачу, запрыгнул в подошедший автобус и поехал. Ливень был такой, что я назвал бы его тропическим, не будь он по-осеннему холодным и тоскливым. Автобус шел полупустой, пассажиры зевали.
Я надеялся — отпустит, если прийти еще раз. Тревога, томление, зуд в душе — все пройдет. Перестанет терзать мысль, что я что-то потерял в царстве вымерших жилищ.
Сырую землю развезло в кашу, и мокрый сад стал недосягаем. Башенка скрылась в тумане, а песчаные горы потемнели и словно приблизились — рукой подать.
Надежда угасла сразу же, как только я увидел бетонную плиту. Ничего на ней не было, только листья прилипли, и дождь истязал их бесконечно. Я посвистел. Ни шороха. Только равномерный дождевой шум.
Рискуя напрочь испортить ботинки, я походил, озираясь. Пробрался к непонятному зданию, похожему на трансформаторную будку, дернул дверь. Она неожиданно подалась, и я замер перед темным дверным проемом, из которого тянуло нежилой плесенью. Снова посвистел, прислушиваясь. Войти?..
— Почему ты не отзываешься? — неожиданно для самого себя вслух спросил я. — Вот он я. Здесь. Я же тебя купил. Иди ко мне.
Сзади хрустнуло, и я повернулся так резко, что чуть не грохнулся на скользкой грязи. Никого не было. Рассмотрел каждую травинку. Снова заговорил.
— Эй! Ты слышишь меня?.. Я, наверно, выгляжу идиотом. Да? Стою и разговариваю неизвестно с кем.
Тишина.
— Иди сюда, — повторил я. — Что тебе тут делать? Погода паршивая. Скоро снег выпадет… Ты злишься на меня, чтоя вчера тебя бросил? Да я просто испугался, понимаешь?
Очень тихо, тоненько и далеко что-то пискнуло, как электронные часы. Или пейджер. Я всмотрелся, но разве увидишь в такой ливень?
— Иди, — почти умоляюще сказал я. — Домой пойдем. Иди и не бойся, я тебя сыну не дам и даже не покажу.
— Папа! — громко позвали откуда-то со стороны, и я шарахнулся от испуга прежде, чем понял, что это всего лишь дочь моей Алины. В блестящей от воды черной куртке и резиновых сапогах.
И тут же по траве унесся прочь мокрый шелест — вдаль, к яблоням.
— С кем ты разговаривал, папа? — глаза удивленные и тревожные. Кто-то сказал про мою падчерицу — «взгляд предчувствия войны». Очень точно.
— А ты всегда гуляешь тут после школы? — сердито спросил я.
— Хорошо, — она вздохнула. — Не будем друг друга допрашивать. Я, кстати, в школе сегодня вообще не была. То есть, была, утром, но кто-то позвонил в милицию, что у нас заложена бомба. И всех разогнали. Не веришь — проверь.
— Верю, — я подошел. — Идиотов кругом навалом.
— Твой сын, — равнодушно сказала она. — Я знаю.
— Да?.. — мне было не до сына. — Слушай, давай пройдемся. Поговорить надо.
Она выслушала молча. Мы стояли под козырьком нежилого подъезда, сверху текла холодная вода. Откуда-то несло мерзкой резиновой гарью.
— Что ты молчишь? — спросил я. — Думаешь, папа сошел сума?
Она смотрела в дождь.
— Да нет. Все нормально. Пойдем отсюда, пожалуйста.
— А как ты поняла, что я здесь? — я и не пытался поймать ее взгляд.
— Не дура, — отозвалась она, трогаясь к дому.
…Конечно, не дура.
Я терпел до субботы, каждую минуту чувствуя, что девчонка думает обо мне. Тревожится. Пару раз она подходила и нежно, с какой-то неуловимой ноткой тоски целовала меня в щеку.
Суббота была пыткой, но я выдержал — не пошел. Уже стемнело, фонари зажглись, а я был дома, смотрел фильм, не видя экрана. И вдруг сорвался.
— Мне нужно, нужно… — судорожно одеваясь, бормотал я испуганной Алине, застывшей на пороге комнаты. — Пойми, я ненадолго. Туда и обратно! Сейчас приду!
Она промолчала. А я почти бежал туда, понимая, что в темноте ничего не увижу и не найду. Разве что нарвусь на теплую компанию наркоманов где-нибудь в развалинах.
Дождя не было, светила холодная луна. Я был одинок. Господи, как в ту минуту я был одинок! Мне не хватало кого-то рядом, и я понимал, что теперь и не будет хватать до тех пор, пока не найду.
Добежал до странной будки, едва различимой во мраке. Над горами песка желтел огонек, и я не сразу понял, что это — та самая башенка.
Свистнул как можно громче и прислушался. Тишина сразу распалась на тихие звуки: шум реки, далекий транспорт на шоссе, скрипы, шорох сада, ветер.
— Господи, — тоскливо сказал я в пространство. — Где ж ты, а? Если не хочешь возвращаться, то хоть не мучай. Оставь меня в покое. Я о тебе думаю круглые сутки. Нельзя же так.
— Конечно, нельзя! — отозвался из темноты ясный мужской голос. Сверкнул огонек зажигалки, и в свете этой краткой оранжевой вспышки я узнал майора, стоящего шагах в пяти от меня.
— Вы что, так и не нашли собаку? — меланхолично спросил он.
— Нет.
— Теперь уж и не найдете, наверно. Времени сколько прошло… Может, кто подобрал. Объявление не пробовали дать?
— Что? — я никак не мог понять, о чем он говорит.
— Объявление, — повторил майор. — В газету. Или по столбам расклейте. Может, вернут. Кому сейчас нужна чужая взрослая собака?
— А можно спросить, товарищ майор? — я сознавал, что выгляжу глупо и странно, и дай Бог, чтобы он продолжал думать, будто я пришел всего лишь за собакой.
— Ну да, конечно, — после паузы отозвался он.
— Почему выселили поселок?
— Под снос, — майор зевнул — Всем квартиры дали. У нас два человека тоже получили. Хорошие квартиры, парк рядом. А что?
— Ничего, — я вздохнул. — Пойду, пожалуй.
— Вас как зовут?
— Кирилл.
— Кирилл? Ага. Ну, хорошо. А не ваша это дочка, темненькая такая, с короткой стрижкой? Картавит немного?
Дочка была моя, то есть, не моя, а Алины. Но я ответил:
— Да нет.
До зимы. До конца января я ждал. Самое, наверно, трудное на свете — это ждать, особенно если не знаешь — чего. Потом стена назвала мне имя — «Мавель», а радио, издевательски усмехаясь, посоветовало держаться подальше от водоемов, потому что после Нового года три недели стояла теплынь — лед и собаку не выдержит.
Падчерица привела тихого мальчика и назвала его Юрой, смущаясь перед матерью и ковыряя обои. Юра жался в угол.
— Заходи, — я улыбнулся ему ободряюще, но девчонка глянула вдруг так, что я умолк и долго потом гадал, в чем дело.
Мы отдалились, и за столом, где вся семья пила чай, она смотрела, как чужая. Слова, будто мячики, прыгали через белую скатерть, заставленную чашками и блюдцами с кусками торта. От Алины — к дочери, от дочери — к Юре, от Юры — к моему сыну Стасу, от Стаса — к Алине. Я никак не попадал в их ровную игру. Мои неловко брошенные мячи вылетали за край поля, никем не подхваченные и даже не замеченные, словно их и не было.
Возможно, это происходило не впервые. Возможно, так было всегда. Но, ложась спать, я сказал мысленно, обращаясь к пустому берегу реки: «Мавель, если я тебе нужен, дай знать. Ты не представляешь, как важно быть кому-то нужным…»