В настоящий момент Тимофей исполнял обязанности Санта-Клауса. Под правой мышкой он держал картонный ящик с торчащими из него горлышками бутылок, а в левой руке — объемистый полупрозрачный пакет с запаянными в пластик деликатесами.
— Изюмительно, Илья Сергеевич! — произнес Тимофей, весело и в то же время цепко оглядывая зал жутковатопрозрачными отчаянными глазами. — Я уж думал, тут столы сдвинуты и стаканы расставлены — а им водки не надо, работу давай! Ну шо, так и будем сидеть?
Алексей свернул срамную картинку на мониторе и занялся настройкой аудиосистемы и подбором музыкального сопровождения предстоящей оргии, ибо не пристало ему, ведущему специалисту по рекламе, сидевшему ошую шефа, таскать тяжести. Вот пожрать, наконец, не мешало бы, поэтому он с удовольствием поможет Люсе-Лолите соорудить бутерброды.
Самыми скучными и бестолковыми были вот эти минуты перед началом пьянки. Когда все стремятся к одной цели и мешают друг другу, потому что каждый занят своим. Жека озабочен выстроить три разновысоких стола по ранжиру — словно плясать на них собирается, а не пить за ними. Георгия перетирает до прозрачности наличную посуду и вычисляет оптимальные дозы — можно подумать, что его расчетами кто-то будет руководствоваться. Непьющий (потому что опять на колесах) Тимофей Крепкодатый обставляет себя тониками и мясом. Таисия Павловна, охая и вздыхая, разрывается между сервировкой и необходимостью переписать набело исчерканную ведомость, которая опять не соответствует списку, только что утвержденному шефом. А молодой Виталик вновь порывается сбегать в книгохранилище за девочками, тем самым оскорбляя чувства Таисии Павловны, чью необъятную талию он в конце концов и будет обнимать в медленном танго. Пригласить на танец Лизу-Лукрецию Алексей еще ни разу не решился — видимо, трепеща перед ее статусом секретаря-референта. И лишь сама Люся-Любаша никому не мешала — сновала тенью между буфетом, своим журнальным столиком и составным банкетным столом, разворачивала-резала-рас-кладывала, успела сунуть две тарелки в микроволновую печь, и на разных концах составного стола незаметно образовались две горы горячих бутербродов.
Шеф тоже никому не мешал, сидел с ногами на столе в своем широченном кресле, попыхивал, прикрыв глаза, своей «беломориной» и даже, кажется, задремывал. А потом вдруг уставился на Алексея (как раз когда он развернул картинку из порносайта, чтобы посмотреть, сколько прокачалось и стоит ли сохранять) и потребовал:
— А ну покажи!
Алексей молча повернул к нему свой монитор, изображая лицом брезгливость и скуку.
— Пакость, — прокомментировал увиденное шеф. — И вот это будет в моей рекламе?
— Вряд ли, — сказал Алексей. — Разве что общие контуры, да и то намеком.
Он поспешно повернул монитор обратно к себе экраном, но Тимофей успел заметить скабрезную картинку, и это многое определило в дальнейшем. Глаза Тимофея — острые, жутковато-прозрачные, цепкие — оживились не свойственным ему праздным любопытством, и он зачем-то оглянулся на Линду-Лауру.
— Неужели ты ничего не можешь придумать без голой задницы? — спрашивал между тем Илья Сергеевич.
— Могу, — отвечал Алексей. — Но вам не понравится.
— А ты пробовал?
— Четырежды, Илья Сергеевич. И все четыре варианта вы забраковали.
Шеф промолчал.
— Всё равно пакость, — сказал он наконец. — Что угодно, только не это.
— Стереть? — с показной готовностью спросил Алексей. — Или на всякий случай сохранить?
— Как хочешь. В наше время за хранение порнухи знаешь, что было?
— В ваше время ее не столько хранили, сколько подбрасывали при арестах. Порнуху, Библию и Солженицына… Так стереть или нет?
— Сам решай. Ты спец по рекламе, не я.
— Тогда я сохраню. — решил Алексей. — Наши богатенькие клиенты часто и охотно смотрят эти картинки, — объяснил он. — И тем охотнее, чем они пакостнее. В рекламе достаточно дать тончайший намек, одной — двумя случайными линиями. Якобы случайными. И клиенты будут пялиться в рекламу, сами не понимая, зачем.
— Фрейдист! — сыронизировал шеф.
— Да нет, — возразил Алексей. — Какой я фрейдист. Я спец по рекламе…
На этом практическая дискуссия с начальством была завершена. Алексей сохранил картинку в каталоге с ягодицами и прочими частями тела и уже собирался закрыть каталог, но неслышно подошедший со спины Тимофей Крепкодатый сказал ему в ухо — и даже не сказал, а выдохнул напряженно и хрипло:
— Подожди… Дай, я еще раз…
— Неужели ни разу не видел?
— Наоборот… — снова не сказал, а выдохнул Тимофей.
Алексей пожал плечами и вернул картинку на экран.
— Она — шо?.. — спустя две-три секунды продышал Тимофей. — Она сюда фотографируется?
Алексей удивленно оглянулся. Тимофей Крепкодатый остановившимся прозрачным взглядом смотрел поверх монитора на Серую Мышку.
— Собственно, почему ты так решил? — осторожно спросил Алексей. — Ведь здесь нет лица. И вообще ничего выше пояса.
— Шо мне лицо, если я жопу вижу.
— Ну и что? — удивился Алексей. — Две… гм… задницы могут быть очень похожи друг на друга. Ты не находишь?
— Не надо, — продышал Тимофей. Очень твердо продышал, хотя уже и не так уверенно. — Тут не только жопа. И ноги у всех по-разному растут… Ладно, спрячь. — И он бесшумно сгинул, чтобы спустя мгновение снова объявиться за столом, рядом с мясом и тониками…
Потом Алексей приходил к Любе домой почти ежедневно, как на работу, — не ту работу, за которую платят, а ту, для которой живут. Труднее всего было объяснить это Марте, но Алексей справился. Он почти не соврал, сказав ей, что нашел студию — далеко, ненадолго и не очень хорошую, зато даром, и нужно успеть сделать как можно больше, пока не вернулись хозяева. Марта поверила. Она всегда верила ему и верила в него, и считала его настоящим большим художником — в отличие от самого Алексея. Она жадно рассматривала все его эскизы, ища и находя в них признаки гениальности. Она была женщиной, и не просто женщиной, а любящей и любимой, и к тому же слабо разбиралась в живописи.
Эскизов было много, очень много, и с каждым днем их становилось всё больше, планшет Алексея распух от испорченной терпеливой бумаги, от бездарностей и банальностей. Он работал как проклятый, но ни одну из работ не мог довести до конца. Каждый раз ему казалось, что вот сейчас получится, еще чуть-чуть — и не останется никакой загадки. И всегда чего-то не хватало, что-нибудь мешало, что-то было не так. Слишком рано случался закат. Горланили за стенкой пьяные соседи. Пропадал куда-то самый нужный именно в этот момент карандаш. Саму Лизу вдруг вызывали на вахту общежития, к телефону, потому что звонил шеф с очередным своим безотлагательным «ЦУ». Перегорала лампочка…
Однажды, это было в середине ноября, он остался у Лилит на ночь, чтобы дождаться рассвета, каких-то особенных красок, неожиданных полутонов, которые наверняка подарит первый снег. Они спали, как Тристан и Изольда, плечом к плечу, и между ними, невидимый, лежал обнаженный меч. Алексей поднялся с первыми лучами солнца, мягко отразившимися от бело-розовых крыш, торопливо оделся, включил чайник. До начала работы (той, за которую платят) оставалось два с половиной часа, да почти час на маршрутке… Лена уже не спала, она откинула одеяло и осталась лежать спиной к нему и к свету, подперев голову и сонно глядя в книгу, которую прислонила к стене. Приподнятое плечо, теплое и мягкое, плавный изгиб позвоночника, удлиненные, чуть напряженные ягодицы. Покой. Свет. Еще не проснувшееся желание. Чистота… «Когда б вы знали, из какого сора…»
И еще один испорченный лист ватмана добавился в пухлый планшет — сорок седьмой после той памятной сентябрьской пьянки…
Почему-то шефу нравилась «Дуэль» — водка премерзопакостная и до безобразия дорогая. Это было непонятно и выпадало из образа. По всем прочим параметрам своего имиджа («Беломор», потертый портфель, черный обкомовский телефон-комбайн) Илья Сергеевич должен был любить «Ностальгию». Впрочем, взгромождать ноги на рабочий стол — тоже как-то не по-советски и не по-партийному. А значит, шеф. полюбивший «Дуэль», был по-своему гармоничен. Он делал, носил, пил и ел то, что хотелось…