— Подумаешь, управляемая удача! — говорит за спиной молоденькая практикантка.
Все на мгновение смолкают, а потом начинают говорить хором, перебивая друг друга, не важно что — лишь бы громко.
Лин усмехается и думает, что каждый из них готов подписаться под словами практиканточки. Стать лицом первого канала в Прадге — это даже не удача, это королева удач. Желающих — тысячи. Везет только Лин.
Гар врывается в дом и подставляет голову под кондиционер.
— Простудишься, — укорят Лин.
— Ты права, маленькая женушка, простужаться мне нельзя.
Гар сияет так, как не улыбался кубку за Большой прыжок с леолетом. Он подхватывает Лин на руки и кружит по комнате. Жена дергает ногами, роняя тапочки. Один из них отлетает на журнальный столик и чуть не сбивает маленькую вазочку из розового стекла. Любимую вазочку Лин, но ей все равно.
— Да что случилось-то?
Гар ставит жену на пол. Лин смотрит на себя в зеркало краем глаза: актриса она великолепная. Даже все понимающий муж не узнает правды.
— Нас пригласили в Рин! По «Бронзовым облакам» будут ставить фильм. Я буду писать сценарий.
Лин целует мужа, пряча глаза. Все получилось! Есть удача!
— А что там буду делать я? — спрашивает, оторвавшись от губ.
— Ты? Ты будешь устраивать приемы и вечеринки, и вообще быть лучшей женой в Рин! Твоя удача тебя не покинет — место ведущей СВ есть, а ты получаешь еще более престижного и популярного мужа.
— Меня пригласили на первый канал в Прадге.
Гар разжимает руки.
— Понятно, — сухо говорит он. — Золотой шанс для каждой мисс-СВ выпал тебе.
Лин ждет, когда муж поймет суть происходящего. А пока ставит кондиционер на меньшую силу и идет собирать тапочки.
— Вот такая значит у тебя удача.
Гар стоит у окна и смотрит на Еловую аллею. Руки засунул а карманы, и Лин видно, что он сжимает кулаки.
— Если ты едешь со мной — муж становится богат и знаменит, ура-ура, какая удача! Но в этом случае проваливается твоя карьера. Отказываясь от Прадги, ты губишь свою репутацию. Не нужны ведущие, ставящие личную жизнь выше жизни СВ. А если ты выбираешь удачу в карьере, то теряешь удачу в браке со мной. Правильно?
Лин держит в руке тапочек, почему-то не решаясь надеть его. Кивает, хотя муж стоит к ней спиной.
— Я могу же отказаться от Рина и поехать с тобой, — заходящее солнце бьет Тару в лицо, но он не отворачивается.
Лин тяжело садится на диван и, наконец, обувается. Разжимает губы:
— Не можешь. Ты не сможешь отказаться от такой игры.
Гар выходит из комнаты, не взглянув на жену.
«Вот и все», — думает Лин. Все получилось, и нет ни громов небесных, ни стаи гиглых футхов. Решение оказалось очень простым — одна удача должна противоречить другой.
Лин надо думать о том, какой путь ей выбрать. И как работать, не чувствуя за спиной незримую поддержку. Ей почти сорок. Для мисс-СВ это слишком много, и без удачи она не продержится в этом титуле и года.
Ей надо думать о Таре. И дело вовсе не в том, престижен он или нет. За прошедшие годы Лин не научилась его любить, но поняла, какое это счастье — иметь понимающего и сильного мужа. А Гар все равно догадается, что экранизация книги — не его победа, а удача жены.
Ей нужно подумать об очень многих вещах, но Лин сидит и вспоминает золотые листья на заброшенной веранде и вкус яблочной мякоти.
Елизавета Афанасьева
МАТЬ ТООХ
Аа-хэээ… Шуууууу…
Это песня злого духа — горячего ветра.
Хо-оооо… Ше-ееее…
Ищет добычу по пустыне.
Нге-нге, ааи-э…
Прочь, прочь уходи, злой дух!
Танг, таиг, донги танг…
Говори, говори мой бубен. Прогоняй злого духа.
Криком гортанным и пением отпугну, как пугают песчаных волков подобием крика Хон, птицы, заслоняющей небо.
Пустыня качнется под моими руками, что по бубну — танг, танг, донги танг…
Боги добры сегодня к Тоох. Злой дух уходит, не взяв никого из ее детей, скитаться по пустыне, искать другую жертву. Пусть это будет песчаный волк, боги!
Я, мать Тоох, старая, как эта пустыня, старше — разве что боги… Мое сердце больше пустыни, чуткое, как уши песчаного волка, мягкое, как перья Хон. Я, Тоох. защитница моих детей, их сердце. Я чувствую беду и отвожу песнями и танцем.
Ушел злой дух, пустынный ветер, но неспокойно моему сердцу.
Хеее-уаааанг… Хаооонг-нгеее…
Что скажете мне, боги?
Танг, танг, донги-донг…
И сказали мне боги: расколется небо и пошлет сына солнца.
Что за странные слова, боги? Пошлите дождей и богатой добычи охотникам!
Но молчат боги, ничего больше не говорят Тоох.
Ждали сына солнца всем племенем, в небо смотрели, от солнца плакали, но не пришел он. Шутят боги, смеются над Тоох…
Ночью одна Тоох в небо глядеть осталась, да Эфе, осколок сердца моего, цветок песчаный… И дождались: в небе ночном солнце вспыхнуло, промчалось быстрее птицы Хон, сына своего на землю сбросило, задрожала пустыня, огнем озарилась.
Дети мои проснулись, перепугались, закричали, заплакали, ко мне бросились — защити, мать Тоох.
— Не бойтесь, дети, с вами Тоох.
Только Эфе не боится. Смеется, руками на небо показывает, ладони к сердцу прижимает, что-то лопочет непонятное.
Высокая она, как тень вечерняя, а ума — как у самого малого из детей моих. Оттого и жальче других ее. Возьмет горстку песка в одну ладошку, пересыпает в другую, шепчет что-то. Шейка тоненькая, пальцами обхватить можно, ручки, как тростинки, глаза в половину пасмурного ночного неба, темные, мутные. Что там в головке ее косматой происходит? Никому, кроме богов, неведомо.
Боги любят мою Эфе, в пустыне ее никто не трогает: волк песчаный подбежит, понюхает, в коленку лизнет — и дальше бежать. Птица Хон не улетает, дает крылья трогать, только клювом щелкает.
И сейчас — все дрожат, а Эфе вскочила с песка, побежала в пустыню — сына солнца искать, я за ней. Хоть и любят ее боги, но приглядеть бы надо.
Песок как корка блестящая сделался. Под подошвами ломается, башмаки из толстой кожи рвет. А Эфе моя босиком бегает — до крови ноги оцарапала, след за ней тянется. Но несется, не замечает, будто ничего важнее сына солнца для нее не осталось.
Вижу, сидит Эфе на корточках, а перед ней — сын солнца. Лежит в песке растопленном, в скорлупе сверкающей, спит. Как же ты, мать-солнце, дитя свое так далеко отпустила? Кто ж его защищать будет здесь?
Взяла бубен, к богам обратилась.
Хеййй-ахеее… тонг, тонг…
Говорят, Тоох, теперь ты будешь его матерью.
Качаю головой: а как не сберегу сына солнца? Не простит меня мать-солнце, отвратится навсегда от детей пустыни.
Лежит сын солнца, лицом светлее песка, глаза закрыты. Спит ли, жив?
Вдвоем с Эфе дотащили его до пещер.
Гадала долго на перьях птицы Хон — доставать его из скорлупы, или сам вылупиться должен. Но тут он глаза открыл, рукой двинул, и отпала скорлупа сама собой.
Белый он, светлее песка, а глаза — небо полуденное.
Эфе моя стоит рядом, улыбается, светится почти как сын солнца.
Чем же кормить его, боги? Что было лучшего, все ему принесли. Он одно потрогал, другое понюхал, взял только листья с дерева вечнозеленого. В пустыне они редкость, детей своих отправила, чтобы еще нашли и принесли.
Дети мои сердятся — что за чужак явился? Не поймут они, что дар небес это, сторонятся, по углам шепчутся. Нехорошо.
Нельзя Тоох сына солнца одного оставлять, но как же остальные дети? Эфе, былинка моя, вызвалась, на себя руками показывает, потом на него, дескать, я пригляжу за ним, мать Тоох.
Щебечет ему что-то по-своему, то волосы его песчаные трогает, то брови над глазами небесными. А он ничего, не сторонится, смеется вместе с ней.
Уходят они вдвоем в пустыню — куски неба собирать, что до сих пор там валяются. Принесут в пещеру мою и сложат в уголке. Скорлупу еще одну притащили зачем-то. Да я их и не спрашиваю, сами знают…