Эфе его за руку держит, не отпускает от себя. Если и отойдет куда, плачет, беспокоится, ладошками себя по лицу бьет, и так — пока не найдется. Рядом с ним — как дитя малое, ласковое и смирное.
Недобро на него смотрят сыновья мои, все дочери на него заглядываются, какой он светлый и ладный. Но — каждому кувшину своя крышка, лишь Эфе моя понять того не может, потому что дурочка она. Гордая, рядом ходит, как будто она — его единственная.
Сокровища ему свои показывает: кусок песка талого и застывшего, цветы засушенные… Руку его возьмет и к груди своей прижимает. Счастлива Эфе моя.
Дети они одинокие. Он — с небес упал, да и она вроде как откуда-то свалилась. Чужие всем другим. А вместе им хорошо.
Только кому-то это не нравится.
Совсем с этим сыном солнца про обязанности свои забывать стала. Недоглядела — охотника нашего песчаный волк покусал.
Фахо, один из сыновей моих, на меня пальцем показывать стал: мать Тоох состарилась, защитить детей своих не может, новый защитник нужен, молодой воин.
Сперва не поверили ему. но волк болезнь какую-то охотнику передал, а тот — другим. Один за другим в песок уходить стали — ни травы мои не помогают, ни песни богам, Не сегодня завтра, чую, отрекутся от матери Тоох, тогда сыну солнца несдобровать — Фахо во всем его винит, говорит, беду с собой принес, убить надо. И Эфе моя не спасется, ее вместе с ним в песок отправят.
Но тут сын солнца ко мне подходит, в ладонях горсть семян каких-то протягивает. Показывает — есть надо. Что ж ты. думаю, неразумный, понимаешь, а он к больным меня тащит, пихает им в рот семечки эти. Ладно, думаю, хуже уж и некуда, остальным семечки его скармливаю.
А к вечеру чудо боги свершили, перестало детей моих в лихорадке корежить, выздоравливать стали.
Все радуются, один Фахо не рад. Слышу, как за спиной шепчется, в сторону сына солнца пальцем показывает.
Сердце мое беду чует. Бью в бубен, богов спрашиваю. А они мне: на след его смерть встала.
Как могу, знаки сыну солнца даю — не жилец ты здесь, показываю. Смотрит на меня, понять пытается. Эфе языку его научилась. По-нашему ни слова сказать не хотела, а за ним повторять стала.
Скажи ему, Эфе, что смерть за ним ходит, скоро с тенью его сольется, бежать надо.
А он головой мотает, в небо пальцем тычет.
Я — за бубен, к богам снова. А они мне: ждите скоро, за ним мать-солнце придет.
Да где ж, говорю, скоро, ждать нельзя, погибнет он. Но молчат боги.
Эфе живот поглаживает, улыбается. Что же будет-то? Одного небесного гостя не приняли, а тут скоро двое будет.
Опять в пустыню они уходить стали. Да ходят как-то странно, круги вытаптывают в песке, линии длинные. А вернутся — в обломках небес роются, что-то мастерят. Эфе ловкая стала, в глазах блеск появился, будто тучи разошлись. Соорудили штуку какую-то, мигает, звуки издает. Послушает он ее — и смеется, на небо показывает, дескать, скоро мать-солнце заберет его.
Поскорее бы. Фахо совсем дурной стал. Глаза бегают, зубы скрипят. Большой он, самый рослый из моих сыновей, сильный, как ветер, но злой и глупый. Жди беды.
Сижу в пещере, в бубен постукиваю, сын солнца с Эфе рядом — со штукой своей разговорчивой; слышу, фахо зовет меня — выходи Тоох.
Выглядываю, вижу, Фахо с другими сыновьями перед входом — в руках копья, в глазах смерть.
Ах, сын солнца, ах, Эфе, бежать вам нужно! Да куда ж? Выход у пещеры один. Кто спасет вас? Боги равнодушно отворачиваются, мать-солнце далеко.
Стойте, говорю, выйду я к ним, пусть меня убивают, а вы под шумок в пустыню бегите. Задержу их.
Но сын солнца головой мотает. На себя и Эфе скорлупу натянул. Ох, думаю, так вас в ней в песок и зароют. У порога легла как волчица, не пускаю.
А они за руки взялись, через меня перепрыгнули и наружу выскочили.
Эх, и закричала же я: пустыня содрогнулась. У сыновей моих уши заложило, чуть волосы не посрывало, к песку пригнуло. Сын солнца на меня обернулся, посмотрел удивленно. Не видал, поди, такого… Да и не надо тебе видеть этого.
Бегите, кричу, глупые!
Есть у матери Тоох один танец в запасе. Много сил отнимает, потому и не годится на каждый день.
Бурю песчаную колдую. Духов выкликаю по именам.
Призвала горячий пустынный ветер, завертелась вокруг себя, в бубен бью.
Тха, тхз, ииииу!.. Хооон, хооон!
Стаей песчаных волков вою, птицей Хон кричу. Приходите, духи, защитите сына солнца!
Песок с земли поднимается, тучей встает, сына солнца с Эфе заслоняет.
Аиййййя, хооооооооо!
Вихрь налетел, закружил, небо опустилось крышкой. Духи из песка потянулись, пустыми глазницами смотрят, жутко, душу из меня тянут…
Тынго, тынго, дакам…
Бубен отгонит их, не даст утащить за собой.
Тьма навалилась, душит, мучает». Не справиться старой Тоох с такой силой. Погибнет племя!
Но вдруг с небес мать-солнце свесилось, руки огненные за сыном своим тянет, сквозь бурю. Жаром от них веет, травинки горят. Отступили духи, завыли на все голоса и сгинули!
Не пожги, мать-солнце, детей моих! Видишь, валяются на песке, головы руками позакрывали, чтобы не ослепнуть.
Один Фахо лицо поднял, увидел, как сын солнца к матери уходит, схватил копье и в него метнул. Ай, не миновать горя!
Протягиваю руку и кричу.
Тааааа-лоооо-хоооооооооо! Йеееу!!!
И мимо летит копье, хотя Фахо никогда не промахивается.
Тут я к Фахо сама подскочила, да бубном ему по голове, звону на всю пустыню — пустая она у него, хоть и большая. Не больно, бубен мой легкий, да дурь выбьет.»
Мать-солнце сына своего вместе с Эфе в руки приняла, к груди прижала. Мне Эфе кричит что-то, рукой манит, да я мотаю головой.
На кого ж я детей своих брошу? Фахо им не покровитель — злобен и глуп. Мать нужна им, мудрая и добрая. Мать Тоох, с сердцем огромным, как пустыня.
Иди, сын солнца к своей матери. И ты, мать-солнце, будь родной моей Эфе…
Аа-хэээ… Шу-ууууу…
Бродит рядом злой дух — пустынный ветер.
Хо-оооо… Ше-ееее…
Вынюхивает, есть ли для него добыча.
Нге-нге, ааи-э…
Прочь, прочь уходи, злой дух!
Танг, танг, донги танг…
Не бойтесь, дети пустыни, с вами мать Тоох.
Ночью я слушаю небо, ловлю в ладони смех дочери Эфе.
Огромное теперь сердце у матери Тоох… Больше пустыни, дальше небес, там, где есть Эфе.
Тонг-тонг… Донги-тонг…
